Из пулемета фашист по мне бить не будет. Это дело снайпера. Расстояние, сам понимаешь, большое. Так вот, если я «его» не отправил на тот свет, он меня обязательно снимет. Понял?
— Понял. Но лучше не ходи, сержант. Береженого и бог бережет.
— Спасибо за добрый совет. Давайте покурим на дорожку, и я пойду, хотя расставаться с вами жалко: хорошие вы люди.
Кузякин уходит, когда на посту стою я. Неужели и вправду будет вылезать из хода сообщения? К чему эта бравада?
Прислонившись спиной к валуну, я смотрю на то место склона оврага, где ход сообщения смыкается с первой траншеей переднего края нашей обороны. Там он делает несколько больших колен, серпантином поднимаясь на высоту.
У первого же поворота Кузякин вылезает из хода сообщения и идет к траншее напрямик по черным оспинам воронок, отчетливо виднеющимся на снегу.
Идет, не оглядываясь назад. Снайперка на ремне, за спиной — тощий порыжевший сидор. Наверное, все они такие, истинные герои? Ведь он так и не ответил, за что получил золотую медаль.
«Комбайнер я». Вот и все.
Наступление начнется завтра в восемь тридцать утра после двадцатиминутной артиллерийской подготовки. Нас будут поддерживать танки и авиация. Сколько танков — не знаем. Сказано: будут — и все.
Это уж после, весной сорок четвертого и сорок пятого, я могу, сравнивая, прийти к выводу, что танков, поддерживавших нас, было кот наплакал, а артиллерийская подготовка — жиденькая.
Значительно позже я узнаю также, что несколько дивизий нашего фронта, объединенных в так называемую ударную группу, наносили отвлекающий удар в общем направлении на Ельню, чтобы сковать противостоявшие нам здесь фашистские дивизии, не допустить их переброски в район Сталинграда и Донбасса.
Наше отделение уже сняли с боевого охранения. Мы все находимся в первой траншее переднего края обороны, в отведенной нам землянке. А там, где мы находились часа два-три назад, теперь располагаются саперы. Всю ночь они будут заниматься проделыванием проходов в минных полях немцев.
Мне почему-то немножко тревожно за этих незнакомых ребят. Нам было кисло в боевом охранении, а им и того хуже. Попробуй найди под снегом мину, не напорись на нее сам, не получи пулю от внезапно всполошившегося гитлеровского пулеметчика..
— …Итак, задача вашего отделения внешне выглядит довольно простой…
Это говорит заместитель командира батальона по политической части старший лейтенант Фадеев, любимец Ивана Николаевича и Тятькина.
— Вы в составе взвода после артиллерийской подготовки при поддержке танков и авиации атакуете фашистов на участке: слева — известный вам дзот, справа — ложбинка. Для вас она — исключительно.
Всего на взвод — сто пятьдесят метров. Значит, на ваше отделение приходится всего полсотни метров первой траншеи переднего края обороны противника и столько же — второй.
Это ваш объект атаки. Вы должны уничтожить противника, находящегося на этих пятидесяти метрах фронта, отразить его возможную контратаку, опять-таки на этом участке, после чего перекатами через вас будет введена в бой третья рота нашего батальона. Она составляет второй эшелон.
Фадеев оглядывает нас, мы разглядываем его. Я, например, на фронте впервые сижу столь близко от такого высокого начальства. И мне это немножко приятно, немножко льстит моему самолюбию.
А Фадеев и в самом деле чем-то подкупает. Он невысок, с виду хрупок телом, когда улыбается, видны ослепительно белые, красивые зубы. И пальцы у него белые, тонкие, как у женщины. Старший лейтенант, наверное, как и тот командир на артиллерийских складах, каждый день чистит зубы.
— Но это, товарищи, только одна сторона дела. Я не случайно говорил, что задача только внешне выглядит простой. На самом деле выполнение ее потребует от нас с вами немалых усилий. Возьмем для примера дзот…
— Его будет уничтожать артиллерия, — подает голос младший лейтенант Козуб, командир нашего взвода.
— Да, его будет уничтожать артиллерия, — Фадеев утвердительно кивает головой. — Кроме того, если дзот не будет разрушен во время артподготовки, то его уничтожат танкисты. Одному из экипажей такая задача будет поставлена. Но, друзья мои, к схватке с фашистами, находящимися в дзоте, должны быть готовы и вы все.
Это — первое. Второе: противник стоит здесь в обороне давно, хорошо укрепился. У него траншеи, окопы, хода сообщения — все это полного профиля. Блиндажи под тремя или пятью накатами, «лисьи норы», проволочные заграждения, мины.
Добавьте сюда пулеметные гнезда, автоматчиков, минометы, артиллерию, авиацию, и тогда вам станет ясно, что пройти эти девятьсот метров от первой траншеи нашей обороны до второй траншеи обороны противника и овладеть ею на отведенном для вас участке будет совсем не просто.
Здесь потребуется все, чем располагает боец Красной Армии. От ненависти к фашизму, принесшему нам столько горя и слез, до мужества, храбрости и знания военного дела, которому вас за эти дни научили. Тоже уяснили?
Фадеев умолкает, снова оглядывает нас, как бы желая узнать, какое впечатление произвели его слова правды. Именно правды. Замполит не хотел скрывать от нас ничего, не обещал легкой победы.
— Молчание — знак согласия, — улыбается он. Затем открывает исцарапанную вкось и вкривь кожаную полевую сумку, достает кусочек красной материи.
— Это тебе, Тимофей Тимофеевич, как агитатору. Сделаешь флажок, заткнешь его за спиной за пояс. Так удобнее. Как ворветесь во вторую траншею противника, установи его на бруствере. Пусть флажок как бы говорит всем: «эта русская земля от фашистов свободная». У тебя есть что-нибудь добавить, Козуб?
— Нет, товарищ старший лейтенант. Приказ на наступление отдан, взаимодействие между отделениями организовано. Взвод к бою готов.
— Ну и отлично! Командование батальона надеется на вас, товарищи бойцы второго отделения третьего взвода. В схватке с разведкой противника вы показали себя людьми храбрыми. Товарищи Журавлев, Тятькин и Галямов представлены к правительственным наградам. Это вам всем по секрету говорю. Итак, до встречи во второй траншее противника.
Когда Фадеев и Козуб уходят, мы принимаемся за ужин. Землянка здесь просторная, ходить можно в полный рост. Это радует. Признаться, до чертиков надоело ползать на четвереньках, в дыму и саже.
Правда, умыться мы так до сих пор и не смогли, но Тятькин утверждает, что неумытому на морозе теплее. К тому же грязное лицо служит дополнительной маскировкой.
— Слышь, Галямыч, — Тимофей водит ложкой по дну котелка с перловой кашей, пытаясь отыскать там кусочки свиной тушенки, — а ты нас лучше кормил, чем Свиридов.
Галямов доволен похвалой, но возражает:
— Свиридов говорил, что у нас Казань он ресторан работал.
— Врет он, твой Свиридов. А если и работал, то ресторан его ни разу план не выполнял.
— Свиридов тут не при чем, — вмешивается в разговор Журавлев. — Продукты такие отпускают. Что ты еще из этой «шрапнели» сделаешь?
— Верно, ничего не сделаешь, — соглашается и Галямов. — Ничего, пойдем наступление, лошадка убьет, я вам опять жаркое сделаю. Хочешь, Серега, жаркое?
— Хочу.
— Можно к вам, второе отделение? — слышится за плащ-палаткой знакомый голос Полины.
Тятькин подхватывается с места, приподнимает обледенелую плащ-палатку, заменяющую нам дверь.
— Входи, Полина, входи. — Голос ефрейтора непонятно почему дрожит.
Полина входит, здоровается с нами, оглядывает каждого поочередно. Со времени смерти Петра мы не видели ее. Мне кажется, она похудела, а та застывшая в глазах боль, которую я видел тогда в траншее, так и не исчезла.
Она садится на нары, снимает шапку, расстегивает полушубок. Уставившись взглядом на огонь в печурке, спрашивает:
— Как вы тут, мальчики?
— Ничего, хорошо, — отвечает за всех Тятькин. — Поужинай с нами, Полина.
— Спасибо. Я сыта. Вот чаю попью.
Она открывает санитарную сумку, достает пакетик с сахаром.
— Делите на всех. Напьемся досыта сладкого чая перед наступлением.
— Спасибо, дочка. — Вдовин берет кулек, смотрит на сахар, опять заворачивает его, протягивает девушке. — Ты уж пей сама или с Серегой на пару, а мы табачком побалуемся.
— Нет, Вдовин, нет. Галямыч, высыпь его весь в котелок и размешай.
С приходом Полины в землянке все притихли. И это понятно: мы невольно вспомнили Ипатова.
Завтра бой, нас кого-то обязательно либо убьет, либо ранит, без этого боев не бывает, но, наверное, никто сейчас не думает о себе, а только лишь о Пете Ипатове, который так и не отметил день своего рождения там, во втором эшелоне.
Галямов — нештатный кашевар отделения — разливает чай. Кому в котелок, кому в крышку от него, а Полине в кружку, предложенную Чапигой.
