— «Катюши» дают! — кричит мне в ухо Тимофей. — Началась наша артподготовка, скоро вперед. Покеда, Серега. Не вырывайся, будь осторожен!
Тятькин уходит. За пояс у него заткнут маленький красный флажок. Одному страшнее. Чтобы как-то отвлечь себя от невеселых дум, выглядываю из ячейки и смотрю на то, что делается у немцев.
Там вроде бы все горит. Тысячи взмывающих вверх черных султанов частоколом покрыли всю первую позицию вражеской обороны, а в бледно-сером небе визжат, воют, «хлюпают» все новые и новые сотни невидимых мне стальных цилиндров, начиненных дьявольской, неуемной силой взрывчатки.
От фронтовиков слышал, что если открыть рот, то не так будет давить на ушные перепонки грохот артиллерийской канонады. Открываю рот и так, с раскрытой «варежкой», стою на приступочке для выхода из ячейки, высунувшись из нее почти по пояс. Я готов поклясться, что ни одного живого фашиста там, напротив меня, уже нет, А если какой и остался, то через минуту окачурится от страха. Такой сильной кажется мне наша артподготовка.
Но вдруг впереди меня ослепительно сверкает взрыв снаряда или мины, и волна зловонного горячего воздуха сбрасывает меня обратно в окоп. Это открыла ответный огонь вражеская артиллерия. Разрывы следуют один за другим. Теперь грохот катится и по нашим траншеям, свист и вой снарядов слышатся уже не только над головой, а справа и слева. Он прижимает меня к земле стопудовым грузом. Рвет, дробит, мечет по сторонам нашу мерзлую русскую землю, единственную мою покровительницу и заступницу. В этом неимоверном грохоте, почти раздавленный им, с трудом слышу голос, отдаленно похожий на журавлевский.
— …ление!…таку … ре-ед! — Ура-а-а!
Куда? В какую атаку? Он, что, Иван Николаевич, не видит, что творится? Мне и головы не поднять!
Но я все-таки поднимаю эту свою разнесчастную голову, в которую, я уверен, нацелены сейчас все немецкие снаряды и пули.
Поднимаю и вижу, что из траншеи, то тут, то там вылезают люди, издали похожие на маленьких сереньких рачков, барахтающихся в песке речной отмели.
Они не бегут, а пока лишь карабкаются из траншей, пытаясь сделать почти невозможное — оторвать себя в это мгновение от земли, заставить свои словно деревянные ноги сделать первый шаг в атаку. Никогда, никогда не думал, что так труден бывает этот самый первый шаг.
Наша артиллерия уже не бьет. Артиллерийская подготовка кончилась. Теперь по нас бьют немцы. Бьют из всего, что у них есть. А я-то, дурак, думал, что там за лощинкой, которую мне нужно пересечь, не осталось ничего живого.
Нечеловеческим (иначе не назовешь) усилием воли вытаскиваю себя из ячейки, загоняю патрон в патронник и, наваливаясь грудью на пустоту, делаю шаг. Потом до предела открываю рот и что есть мочи кричу «ура», пытаясь хоть как-то заглушить свой страх.
Слева, вышагивая по-журавлиному, кто-то идет. Ага, это Иван Николаевич. А почему он не бежит? Ведь в кино все в атаках бегают что есть мочи.
Нет, он, как и все, идет полусогнувшись, далеко выставив перед собой штык. Я пойду так же. Справа вижу Галямова. Он держит ручной пулемет на ремне через левое плечо и стреляет короткими очередями. Больше за разрывами и дымом я не вижу никого из своих, но знаю, они здесь, в цепи.
— Из-под обстрела, броском, марш! — Вдруг отчетливо слышу голос Ивана Николаевича и замечаю, что теперь он бежит, все также по-журавлиному высоко вскидывая ноги. Следую его примеру.
Слева неожиданно раздается грохот, лязг, глухая стукотня пулемета. Что это? Да это же наш танк! Но он какой-то маленький, совсем не такой, каким я себе представлял танки.
Он обгоняет, я прячусь за его броню, как учили, и бегу по твердым брусочкам снега, спрессованного гусеницами.
Так легче. Танк стреляет на ходу, теперь уже из пушки, тоже маленькой и короткоствольной. Но внезапно по его броне рассыпаются снопы искр, раздается пронзительный, стонущий звон металла, и танк вспыхивает жарким метнувшимся в лицо факелом. Из люка едва ли не под ноги мне выпрыгивает танкист.
Огонь немцев нарастает. Снег и земля словно встают на дыбы, поднятые таинственной невидимой силой. Замечаю, что кромка вражеской траншеи опоясывается цепочкой мерцающих огоньков, то гаснущих за стеной разрывов, то появляющихся вновь, чтобы нести нам, мне смерть. Ничего, кроме смерти.
Сейчас земля, кажется, и не дрожит, а качается длинными, как при мертвой зыби, волнами. Я не могу удержаться на них. Это свыше моих сил. Я задыхаюсь от горького зловонного дыма, слепну от него и валюсь в снег ничком, согнутый в три погибели адским грохотом, вихрями горячего воздуха, свистом, визгом, воем, фырканьем раскаленного свинца, изорванной до зазубрин горячей крупповской стали.
В мгновение ока все исчезает. Теперь я не вижу ничего, лежу, уткнувшись лицом в снег, пахнущий могильным холодом и взрывчаткой.
Жив я или убит? Раз способен задать этот вопрос, значит, жив. Сжимаюсь в маленький жесткий комок, такой жесткий и такой упругий, что, кажется, попади в бок осколок или пуля, они тотчас же отскочат прочь.
Знаю, что нужно встать и идти вперед, следом за Журавлевым, но какая-то сверхъестественная предательская сила тянет меня назад. Меня, маленькую жалкую черную фигурку, брошенную судьбой посреди огромного, полного рыскающей смерти поля.
От страха я царапаю пальцами мерзлую коросту снега, долблю ого черными носками валенок, зная, что единственное спасение для меня — зарыться в землю глубоко-глубоко, спрятаться в нее, родимую, от этого ужаса.
Но она не поддается мне. Даже снег, ее покрывающий, не уступает моим ногтям, из которых давно сочится кровь. А ведь на поясе у меня — лопата. Но я забыл про нее.
Пожалуй, единственный выход — это вскочить, повернуть назад и бежать, бежать без оглядки, туда, в траншею, в землянку, лечь на землю и держаться за нее крепко-крепко руками, зубами, всем своим существом.
Как учили на занятиях по тактике в запасном полку, я сдвигаю ноги вместе, подтягиваю под себя винтовку, быстро вскакиваю и бегу…
Куда? Конечно, вслед за Журавлевым, Тятькиным туда, где в зыбкой вонючей синеве скрылись мои товарищи. Так, наверное, распорядилось сердце.
Кто-то кричит. Что это: команда или предсмертный вопль раненого?
Где Журавлев? Где все? Что мне делать? Эх, если бы мне кто-нибудь скомандовал сейчас, тогда все стало бы на свои места. Впрочем, вперед! Туда, в дым и грохот.
Мина шлепается рядом. Готов поклясться, что в метре от левой ноги. Меня подхватывает свистящей волной горячего воздуха, сначала кидает прочь, как мешок, набитый чем-то теплым, потом перевертывает через голову.
Когда глаза начинают что-то видеть, а голова соображать, замечаю, что я смело подставил грозному противнику свой тощий зад, а голову, как тыкву, держу в мокрых рукавицах.
Цел? Цел, едрена вошь! Но в какую сторону теперь мне наступать?
— Серега, жив? — слышится голос явно не ангельский. Значит, не из рая.
— Ага, жив. Кто это?
— Я, Тятькин. Контужен, что ли?
Господи, верно, Тятькин. Нет, я не контужен. Но вот что интересно: у меня куда-то исчез страх. Нету его. Во всяком случае, так кажется. Наверное, последним взрывом мины его начисто вытряхнуло из меня, как полову из лукошка. Хочется сказать об этом Тимофею, но он, кажется, не настроен на душеспасительную беседу.
— Ползи за мной, — кричит в самое ухо Тимофей, — Голову пригибай ниже. Нужно быстрее выйти из-под огня.
Где мы ползем? Эге, по проходу в минном поле. Порядочек! А вот и траншея. Немецкая! Значит, ее уже взяли!
— Прыгай сюда! — слышу я голос Тимофея и с грохотом всего металлического на мне валюсь боком куда-то в бездну.
Мы во вражеской траншее. Широкой, глубокой, с одетыми жердями крутостями. Пули и осколки по-прежнему грозно свистят над головами, но теперь чихать нам на них. Во всяком случае, я, например, их уже не боюсь. Почти не боюсь. Мало того, даже начинаю соображать, что к чему.
Замечаю, к слову, что заградительный огонь немцев стал менее плотным. Очевидно, вражеские артиллеристы сейчас перенесут его на первую траншею своего уже бывшего переднего края обороны. То есть туда, где сейчас находимся мы с Тимофеем. Да и наши пушки и минометы бьют теперь дружнее, вступили в дело дивизионы контрбатарейной борьбы и вместе с несколькими самолетами-штурмовиками подавляют вражескую артиллерию.
Я впервые вижу в небе наши «илы». Они идут низко над землей, паля эрэсами по ближайшей глубине обороны немцев. Под крыльями у них то и дело мелькают вспышки огня. Выше, прикрывая действия штурмовой авиации, бороздят небо истребители.
Я бегу следом за Тятькиным, хорошо ориентирующимся в лабиринте поворотов, тупиков, выходов к ячейкам и пулеметным гнездам. Кажется, Тимофей всю жизнь только тем и занимался, что бегал по немецким траншеям и окопам.
