В те времена с ним произошел неприятный случай. Как-то и компании молодых приятелей он впервые в жизни напился.
Опыт свидетельствует о том, что первые столкновения с веселящими питиями никогда не заканчиваются весело. Так получилось и у Питера. Приятели кое-как довели его до дому и всунули в дверь, но не со двора, как бы следовало, дабы не создавать лишнего шума, а прямо в парадную. Естественно, встретил отец. Он ничего не сказал при встрече: судья прекрасно знал, что с пьяными разговаривать смысл невелик. Зато утром пригласил проснувшегося сына к себе в кабинет. После мучительно долгого молчания он заговорил о том, как ему горько, что его сын…
Подумав, что отец дальше скажет слово «пьяница», Питер перебил:
— Это в первый раз, отец! Этого…
— Мне горько, — твердо продолжал отец, — что мой сын пьет, по умея этого делать. Если пьешь, так умей пить. Вот о чем я тебе хотел сказать. — И отпустил. Но от дверей вернул: — А что же ты пил?
Питер рассказал, насколько сам запомнил, о той мешанине, которую ему подливали вчера приятели.
Отец раздосадовался еще больше. И снова отпустил. Но и на этот раз вернул от двери:
— У тебя, наверно, голова трещит?
— Да, папа. Очень.
— Так вот, запомни. В таком случае отлично помогают взбитые яйца, устричный соус и немного десирина. Иди!
Тем временем пришли из Лондона заказанные книги. Их оказалось не так уж мало. Питер вчитывался, обдумывая, волнуясь, в каждую из них. С особым интересом он прочел работу «Государство и революция».
Отец был хорошим наставником во всех практических вопросах повседневной жизни. Но за тем, что читает и к чему тянется сын, он не уследил. И когда Питер приехал учиться в Англию, в Кембридж, молодого цейлонца тотчас потянуло в существовавшие там марксистские кружки, в революционное движение; у него уже была некоторая подготовка.
А возвратясь в Коломбо, он увидел, что здесь назревает возможность возникновения партии коммунистов, такой, о которой писал Ленин. Он бросился в работу среди масс со всей страстностью молодого марксиста. Для удобства такой работы он открыл возле порта маленькую юридическую конторку, писал для рабочих прошения, жалобы, беседовал с ними, входил в их интересы, органически вживался в их среду. Обретал бесценный опыт. Надо ли удивляться, что сейчас в порту, как, впрочем, и всюду в Коломбо, даже в плавательном клубе, его знает почти каждый. Он уже не может быть вне окружения людей труда, рабочих города или деревни. Он ходит, ездит к ним, выступает на собраниях, на митингах, беседует, отвечает на сотни вопросов. Жизнь родного народа — это и его жизнь.
— Люблю Коломбо с его людьми, — сказал Питер, и по глазам его было видно, что в мыслях он обозревает какие-то дорогие ему места цейлонской столицы. — Очень сожалею, что наши писатели не пишут о Коломбо по-настоящему, во всех его гранях, во всем объеме. Обычно для них это только фон, на котором живописуются отдельные случаи и мелкие историйки.
Он принялся остро потешаться над поэтами, которые вздыхают при виде красот природы, всяких букашек и таракашек. По сам о природе заговорил при этом как истинный поэт. Оп, оказывается, любит плавать в прибрежных рифах с аквалангом, часами наблюдать подводную жизнь океана. Он так говорил о том, что можно увидеть под водой, — о кораллах, о рыбах, моллюсках, что мне тоже захотелось испытать все это. Я понял, что он совсем не осуждает лириков, а просто досадует, что лирики-то есть, а нет мастеров широких гражданских, социальных полотен. Ему, большому политическому деятелю, нужна жизнь в ее полном, огромном масштабе.
— У вас такая литература и такое искусство, которые поднимают на борьбу, есть. Я, конечно, могу судить лишь по книгам, переведенным на английский. Такая литература и такое искусство могли вырасти только при поддержке, оказываемой им партией, которая поставила себе цель и для достижения се использует все благородные средства. Литература и искусство могут быть средством и благородным и низменным. Смотря какие они. У вас они благородные. Но, повторяю, чтобы быть такими, они нуждаются в непрерывной и очень заботливой поддержке.
Он говорил о том, как точно, заботливо и умело направлял творчество Горького Ленин, как вступилась наша партия за Маяковского, как растила она, вдохновляла многих из тех, кто своими революционными книгами обессмертил советскую литературу.
— Жалко, нет Мод, — сказал он о своей отсутствующей жопе. — Сегодня она выпускает газету. Она редактор еженедельника нашей партии на английском языке. Мод бы на эти темы поговорила! Она читает больше меня, и мы с ней не всегда и не во всем согласны. Я, например, считаю, что передовое, революционное искусство непременно требует поддержки партии. Оно то культурное растение, которое нуждается в заботах садовода. Культурное растение — будь это роза или чайный куст — погибнет среди бурьяна, сорняка. Сорняку не надо поддержки, ему достаточной поддержкой является то, что с ним не борются. Ему только того и надобно.
Мы сидели долго, несколько интересных, быстро пролетевших часов. На многое мы смотрели если не с одних, то почти с одних, с очень близких точек зрения. Мы никак не могли ни в чем разойтись основательно. Это было в какой-то мере неожиданно и вместо с тем очень радостно.
Псы проснулись, чтобы проводить нас во втором часу ночи. Во дворе, в листве деревьев, как лунная пыль, искрились светлячки. Небо было в крупных лучистых звездах; я не нашел в нем многих знакомых созвездий, зато сколько угодно было новых, впервые увиденных.
Как все здесь говорят, в этом году погода для декабря не типичная: должно бы быть сухо, а вот раз по пять на дню принимаются лить теплые, дымные дожди. В разгар очередного потопа позвонил Питер Кейнеман.
— Я бы хотел свозить вас в одно местечко. Это в так называемой сухой зоне — засушливой зоне Цейлона. Там сухо, отдохнете от дождя.
— А кроме засухи, что там есть еще?
— Предвыборный митинг левых сил. У нас идет кампания по выборам в муниципалитеты.
Через час мы мчались с Питером в его старенькой, потрепанной черной машине снова по дороге на Канди. За рулем сидел сам Питер, умелый и уверенный, хотя несколько отчаянный водитель. Снова по сторонам от дороги тянулся нескончаемый ботанический сад. В селениях на этот раз время от времени попадались какие-то эстрады, трибуны, увитые размокшими от дождя бумажными пестрыми флажками; в установленных, видимо, для такого случая громкоговорителях то гремела музыка, то слышалась крикливая речь.
— Брешут, — изредка пояснял Питер. — Это митингуют правые. Обещают златые горы. Для устройства шумихи денег у них сколько угодно.
На половине дороги Коломбо — Канди свернули влево и двинулись почти строго к северу. Тут уже не было ни шума, ни оживления, свойственных селениям при больших дорогах. Деревушки пошли бедненькие, дорога стала поплоше, извилистей и уже. Не стало как бы одного сплошного селения, вытянувшегося вдоль шоссе на десятки километров. Группки строений сидели, как в наших северных краях, тесными кучками, окруженные буйными зарослями бананов. Огромные, килограммов по пять-шесть, ананасы росли прямо на приусадебном мусоре, как сорняки. Но уже смеркалось, и к тому же и здесь пошел дождь, и больше ничего не стало видно; только свет фар выхватывал из тьмы и ливня то крытую пальмовыми листьями хижину на повороте, то человека, который брел куда-то, не различая ни зги. Про себя размышлялось: будь я на месте этого человека, ни за что бы не вышел из дому к ягуарам и кобрам; как-то не помнилось при этом, что сами-то мы, северяне, когда надо, идем на мороз градусов в тридцать и больше, на наш студеный ветер, жмемся, ежимся, но идем. У каждого свое.
Приехали в городок, при въезде в который было написано: «Курунегала».
На пустыре, окруженном огромнейшими раскидистыми деревьями, люди под множеством черных зонтов ужо ожидали Питера. В центре пустыря стояла трибунка, были тут и радиоусилители, хотя победнее и проще, чем у правых сил. В этом округе против правых объединялись три партии: коммунистическая, правящая Цейлонская партия свободы — Ланка Фридом парти — и Ланка сама самадж парти — социалистическая.
На трибуне кто-то уже говорил.
Питера обступили десятки людей, жали руки, что-то горячо рассказывали по-сингальски.
Питер, выйдя на трибуну, тоже заговорил по-сингальски. Смысл его речи был для меня непонятен. Но было интересно следить даже за тем, как говорил этот человек. Хотя и горячо, выразительно, а без всяких ораторских эффектов, без выкриков и взмахов рук, — спокойно и доверительно, как бы ведя беседу с собравшимися вокруг трибуны. Контакт с аудиторией у него установился в первые же минуты.
Ждали кого-то еще из Коломбо — представителя одной из других партий, участвующих в левом блоке. Но тому, видимо, помешал дождь: говорили, что от ливней разлились реки и не все дороги проезжи. Мы с Питером ехали не главной, а какой-то третьестепенной, поэтому и не угодили в разливы.
