В основу государственного устройства России Сперанский первым положил идею разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную. Высшим органом судебной власти должен был стать Сенат, исполнительной – министерства, законодательной – Государственная Дума. Однако над всеми этими высшими органами учреждался Государственный совет в качестве «совещательной комиссии» при царе. Как и прежде, окончательно утверждал или отклонял любой законопроект, даже принятый Государственной Думой, Его Величество Император.
Разумеется, Сперанский учитывал, что судьба его проектов (как и его самого) – в руках царя, и поэтому он формулировал свои идеи умеренно, стараясь не оттолкнуть монарха излишним радикализмом, а напротив, затронуть в нем «лагарповы[1] струны» (Г.Р. Державин) и сыграть на них для пользы Отечества. Реформы Сперанского означали бы прорыв России от феодального самовластия к началам буржуазного права, к правовому государству. Однако значительная часть дворянства встретила реформы в штыки. Сам реформатор, простолюдин-попович, выскочка, parvenu, при дворе оказался явно не ко двору. Сперанский отнюдь не стеснялся своей «худородности», при всяком случае подчеркивая, что он не высоко ставит аристократический принцип, оценивая людей исключительно по деловым качествам. Вот одна характерная история. Сперанский до конца жизни в день своего рождения исполнял некий ритуал. Вечером он расстилал на лавке овчину и грязную подушку и спал на них. Когда его спросили: «Зачем вы это делаете?», он ответил: «Таким образом я хочу никогда не забывать о своем происхождении».
Его ненавидели и завидовали ему, и чем больше завидовали, тем сильнее ненавидели. Сперанский никогда не домогался титулов, прожив всю жизнь «простым гражданином». В графское достоинство он был возведен 1 января 1839 года, а 11 февраля того же года он скончался, пробыв графом всего сорок один день. Сперанский был щепетильно честен, не оказывал покровительства «родным человечкам», не вовлекался в придворные интриги. Однако даже его достоинства вызывали неприятие и отторжение. Сперанский, по словам Голицына, внушал окружающим едва ли не суеверный ужас. Возможно, это было связано с тем, что он никогда не выражал никаких чувств и всегда как бы носил на лице маску бесстрастной ледяной вежливости. Всегда неизменно корректный, с безукоризненными манерами, он ни к кому не выказывал ни симпатии, ни неприязни. Говорил всегда тихо, округлыми, правильными периодами, по временам впадая в назидательный тон.
Будучи от природы человеком холодным и строгим, он совершенно замкнулся в себе после пережитой им личной трагедии: его молодая, горячо любимая жена умерла через год их совместной жизни от «родильной горячки», как тогда говорили. Сперанский был безутешен, всерьез думал о самоубийстве. Его удалось отговорить только напоминанием о том, что новорожденная дочь окажется в этом случае круглой сиротой. Сперанский никогда после этого не знал женщин, чуждался их общества «и до гроба ни с одною молвить слова не хотел». Он вел жизнь затворника, не зная сильных страстей, не ведая обыкновенных земных радостей. Все это еще больше способствовало его самоизоляции в выморочном мире рассуждений, логических построений, книжных выкладок и умозрительных схем. Его нельзя было ни купить, ни запугать, ни очаровать, ни прельстить. Светской публике он казался некоей механической куклой. Сейчас его бы назвали роботом. Вряд ли такой человек мог быть популярен…
Что же касается его проектов, то в них усматривали чуть ли не революционную опасность. На кабинет Сперанского, по словам Ф.Ф. Вигеля, «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою все наше Отечество». Тот же Вигель писал позднее в мемуарах, что когда он разговаривал со Сперанским, то «…явственно чувствовал запах серы и видел в голубых глазах Сперанского синий огнь адский». Каково?! Граф Ф.В. Ростопчин вспоминал, что имя Сперанского дворяне ставили «рядом с именем Мазепы» и строчили на него доносы царю как на изменника. Ростопчин был одним из самых омерзительных персонажей эпохи. «Паркетный шаркун», придворный лизоблюд и «всеобщий предатель», он писал доносы едва ли не на всех своих знакомых, так что хорошо знал, о чем говорил. Однако скрытыми недоброжелателями и открытыми врагами Сперанского выступали отнюдь не только столь одиозные персонажи. Его заклятыми недругами были и весьма достойные люди, в том числе многие вольные каменщики.
Причиной этому была неуемная страсть Сперанского к «всеобъемлющему порядку», его желание все поставить под государственный надзор и при этом лично все контролировать. Характерный эпизод – история с ложей «Полярная звезда». Ложу эту основал в Петербурге немецкий богослов Игнатий Аврелий (Игнац Аурелиус) Фесслер. Это был человек удивительной, феерической биографии. Он окончил иезуитский коллегиум, стал монахом ордена капуцинов (ученая элита католического монашества), преподавал в университете Лемберга (Львова), где получил степень доктора богословия. Написал несколько книг по грамматике восточных языков, в том числе учебник для изучения библейского иврита. Переехал в Германию, где перешел из католичества в лютеранство и стал пастором. Вступил в масоны, написал несколько книг по истории масонства, основал «Общество друзей человечества» (!) и «Общество научных масонов».
Фесслер удивительным образом сочетал в себе черты кабинетного ученого, пламенного проповедника и неутомимого борца «за чистоту рядов». Он постоянно вскрывал какие-то злоупотребления, обличал нерадение, указывал на упущения и т. д. Любимым объектом его критики было невежество священников, сначала католических, а потом протестантских. В 1809 году он был назначен профессором кафедры восточных языков и философии в Санкт-Петербургской духовной Александро-Невской академии.
Сперанский покровительствовал Фесслеру и на академическом, и на масонском поприще. Михаил Михайлович вступил в «Полярную звезду» и озаботился тем, чтобы об этом стало широко известно. Ложа быстро стала одной из самых популярных в столице. Вероятно, тогда Сперанскому пришла в голову мысль использовать ее как инструмент своих всеобъемлющих государственных преобразований. Он хотел развернуть их в двух направлениях: Церковь и само масонское движение. В отношении Церкви план его был таков. Предполагалось основать новую масонскую ложу, дочернюю по отношению к «Полярной звезде», а потом – сеть «филиальных» лож по всей империи, куда приглашались (или обязаны были) вступать «наиболее способные из духовных лиц». Главной целью этого объединения было резкое повышение образовательного и нравственного уровня православного духовенства. Фесслер, на попечение которого должны были поступать питомцы новых лож, неустанно сигнализировал о «неудовлетворительных познаниях» и «прискорбных нравах» слушателей и преподавателей Академии. Этими сообщениями Фесслер нажил себе множество врагов среди служителей Церкви, однако Сперанский относился к ним со всей серьезностью. Михаил Михайлович сам был выходцем из этой среды, «отведал и семинарской каши, и академических пирогов», так что настроения Фесслера он, по-видимому, вполне разделял. Оригинальная идея Сперанского и Фесслера реформировать российское духовенство по масонскому образцу не нашла понимания у современников и во многом способствовала «демонизации» обоих реформаторов.
Планы государственного секретаря по поводу масонства были не менее замечательными. Сперанскому удалось убедить Александра, что «Полярная звезда» – наилучшее из всех масонских собраний. Царь даже обещал ему поставить ее во главе всех остальных масонских лож в России. Это привело бы к тому, что Фесслер становился номинальным главой российского масонства, а Сперанский был бы его «серым кардиналом». Такая ситуация никак не устраивала И.В. Бебера и всех членов капитула Феникса. Они стали видеть в Фесслере и Сперанском соперников и начали плести интриги против них (о святом масонском братстве здесь лучше не вспоминать…). В российском масонстве назревал нешуточный конфликт. Сперанский, однако, и не думал останавливаться. При его активном содействии в 1810 году министром полиции был назначен масон генерал-лейтенант Александр Дмитриевич Балашов, член лож «Палестина» и «Соединенных друзей». Он обратился к руководителям лож России с письмом, в котором объяснялось, почему правительство решило вмешаться в деятельность братьев. Главными причинами назывались следующие: некоторые ложи «слишком поспешно» принимают в свои ряды «неблагонамеренных лиц», а, кроме того, отголоски спора между ложами будоражат общественное мнение и дошли даже до государя. Ложам предлагалось на год прекратить прием новичков, представить список членов и все уставные документы, «дабы удостовериться в тех основаниях, на коих они могут быть терпимы и покровительствуемы».
