шахт и пустынных холмов, они вызывали трепет современников, пока большевистская революция не выпотрошила их. На стенах над инкрустированными полами некогда сияли гобелены, шелковые занавеси и картины старых фламандских мастеров; в теплице, наполненной орхидеями и лимонными деревьями, стояла кремовая и золотая мебель, обитая атласом или задрапированная восточными коврами.
Однако главным чудом остается музыкальный зал, пустое пространство которого удваивается четырьмя громадными зеркалами. В порыве гордыни Бутины купили их на Парижской выставке 1878 года – чудовищные трюмо [43] почти восьмиметровой высоты – и переправили через полмира в устье Амура, где специально построенная баржа провезла их три тысячи километров до Нерчинска. Самое большое из них – крупнейшее зеркало мира того времени – обращено к дверям зала, и каждый входящий выглядит карликом в зеркальной арке, увенчанной отдыхающими херувимами.
Выхожу на яркий свет улицы. Щит на близлежащей ограде изображает знаменитостей, которые за последние двести лет побывали в Нерчинске. Рядом с Чеховым я вижу мрачный профиль и свисающие усы американца Джорджа Кеннана, который путешествовал по Сибири в конце девятнадцатого века и показал царский карательный режим в мрачно-разоблачительном двухтомном труде «Сибирь и система ссылки». Предыдущие его работы убедили российские власти, что Кеннану можно доверять, и он больше года, все сильнее теряя иллюзии, изучал каторжные шахты и тюрьмы Восточной Сибири, больше всего возмущаясь после встреч с узниками совести. После бездарного восстания декабристов против царя Николая в 1825 году и жестоко подавленного польского восстания 1863–1864 годов противников режима сослали в безобидно названный Нерчинский горный округ, дикие территории которого простирались на тысячи квадратных километров к юго-востоку. В 1885 году Кеннана отталкивало не столько опасное состояние шахт, сколько антисанитария в тюрьмах, где заключенные месяцами бездельничали под присмотром безразличных и коррумпированных служащих.
В Нерчинск он приехал совсем измотанным, оказался в самой отвратительной гостинице в своей жизни и с горьким юмором описал шныряние крыс и тараканов, зеленоватую раковину для умывания, одновременно служившую туалетом, а также отсутствие кровати и зеркала, чтобы получить «меланхолическое удовлетворение от созерцания своего обмороженного лица». Именно Кеннан оставил наиболее полное описание дворца Бутиных, тогда еще нетронутого, и приветствовал Михаила Бутина как «наполовину американца по идеям и симпатиям».
Вернувшись домой, Кеннан многие годы читал лекции, которые посетило больше миллиона американцев; иногда он поднимался на сцену в одежде заключенного с надетыми кандалами. Полвека спустя его внучатый племянник Джордж Фрост Кеннан стал влиятельным дипломатом, историком и специалистом по СССР – противостоя империи, трудовые лагеря которой намного превосходили по ужасу те, которые осуждал его родственник.
В деревне Калиново в нескольких километрах южнее Нерчинска стоит одинокая церковь, где, по слухам, захоронен Ерофей Хабаров, жестокий первопроходец Амура. Издалека, задолго до попадания в деревню, я замечаю почерневшие главы, покосившиеся под крестами. Гигантские трещины раскололи фасад церкви сверху донизу. Везде в проломы вливается кустарник. Там, где могли быть могила или памятник, из фундамента высыпаются оштукатуренные кирпичи. Кто-то повесил несколько икон и поставил жестяной стол в качестве алтаря.
– На западе России церкви сохраняют, – с горечью говорит мне одна деревенская женщина, – а нашим позволяют разрушаться. – Она преподает в местной школе и не знает, что рассказывать детям. – Наша церковь за пятьдесят лет превратилась в руины. Был когда-то какой-то памятник, но он исчез. Никто его не помнит.
Другая легенда гласит, что тут под стенами был похоронен брат Хабарова – Никифор. Однако эту Успенскую церковь поставили в 1712 году (едва ли не старейшая каменная церковь в Восточной Сибири), а Хабаровы умерли за десятилетия до того. Самого Ерофея отозвали в Москву для разбирательства его многочисленных преступлений, затем помиловали; дальше он лишь эпизодически упоминается в документах. Место его смерти неизвестно. Советские историки свели его злодеяния к простой сноске и приписали ему присоединение к России всего бассейна Амура, словно Нерчинского договора никогда не существовало.
Копия договора когда-то выставлялась во дворце Бутиных, но я ее не нашел. После вопроса меня отвели по лестнице в кабинет наверху, где смотритель вытащил его из красной папки и крайне осторожно положил мне на колени. Никто не знал возраста документа, а его тройной текст был для меня нечитаемым: латынь иезуитов, маньчжурское письмо (с красивой печатью) и старая русская кириллица, которая своей изысканной и красивой точностью создавала иллюзию, что она долговечнее других.
Моя гостиница пуста. Кто-то кормит кур, кто-то убирает коридоры, но я никого из них не вижу. Номер у меня большой, и я собираю одеяла и подушки с других кроватей, чтобы перед сном обложить свои ребра и лодыжку. Ночью от боли ничего не отвлекает. Ты задаешься вопросом, не следует ли вернуться домой, но знаешь, что не вернешься. Если решишь пропустить какое-то запланированное место, то оно немедленно начнет мучить своими перспективами и обещаниями.
К утру я становлюсь несколько смешным. Я сижу, страдающе, на кровати, соображая, как встать. Чтобы нагнуться – завязать шнурок или поднять что-то упавшее, – нужно проявлять досаждающую осмотрительность. Присесть над дырой в уборной – опасный риск. На улице я ловлю себя на том, что иду мелкими немощными шажками, как после инсульта, и с сочувствием вспоминаю стариков моей юности. Теперь я один из них.
Однако остается глупая гордость. Надеюсь, что мою неуверенную походку не примут за пьяную. Я пытаюсь удлинить шаг. Может быть, меня сочтут жертвой несчастного случая на производстве: возможно, даже примут за ветерана – Героя Социалистического Труда (хотя в Нерчинске заводов не осталось). Когда я иду, болящие ребра отвлекают от пульсирующей лодыжки – словно я могу выдерживать только одну боль за раз. Где-то примерно через час, если окружающая обстановка достаточно отвлекает, боль растворяется в теле, пока о ней почти не забываешь.
Поэтому я снова, полный предвкушений, поворачиваю на восток и преодолеваю почти сто километров до Сретенска – за рулем машины угрюмый студент, подрабатывающий извозом и желающий жить в Лондоне. Местность вокруг меняется. Призрачные линии холмов по обеим сторонам дороги начинают уплотняться и сходиться. Деревни становятся меньше и беднее. В Сретенске боковой путь железной дороги заканчивается тупиком с застрявшими вагонами на дальнем берегу Шилки. Здесь, где горы начинают поджимать реку на ее пути к Китаю, этот маленькой городок продолжает жить в искривлении времени. Когда-то в Сретенске встречались сухопутный поток товаров с запада и судоходная река, текущая на восток, и более полувека флотилия пароходов была канатом, связывающим Европейскую Россию и побережье Тихого океана. Но в 1916 году Транссиб обошел маленький речной
