Густав Шпет - Комментарий к роману Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба»

Между тем Джон Диккенс, отец Чарльза, всегда живший не по средствам, окончательно запутался в долгах и по обычаю и законам времени был заключен в долговую тюрьму Маршалси (ч. 55). И вот маленькому Диккенсу, вместо того чтобы продолжать занятия в школе, о чем он страстно мечтал, пришлось искать работу и заработок. Любимые книги, вместе с другими вещами домашнего обихода, он должен был собственноручно продать. Дни отдыха мальчик стал проводить в тюрьме с отцом.

Работу Диккенсу нашел его четемский старший друг и руководитель Джеймс Лемерт. Джеймс был пасынком сестры миссис Диккенс, матери Чарльза, и сыном от первого брака военного врача в Четеме — доктора Лемерта. В квартире последнего при военном госпитале Джеймс, увлекавшийся театром, устраивал те домашние спектакли, к участию в которых, как было указано, привлекал маленького Чарльза. Джеймс был значительно старше Чарльза и в четемские годы жизни Диккенса готовился к военной школе. Ко времени несчастья, постигшего семью Диккенсов, он уже закончил курс в военной школе и жил в Лондоне в ожидании назначения в армию. Впоследствии он отказался от него, так как занялся коммерцией в предприятии своего родственника Джорджа Лемерта, конкурировавшем со знаменитой в то время фирмой: «Вакса Уоррена, д. № 30, Стрэнд» (ч. 56, IX Уэллер Тони). В автобиографических заметках Диккенс следующим образом характеризует это предприятие, в котором его друг Джеймс нашел ему работу:

«Некий Джонатан Уоррен (знаменитый Уоррен был Роберт), проживавший по адресу: дом № 30, Хангерфордов спуск или рынок, не помню, как тогда называлось это место на Стрэнде, считал, что именно он первым нашел рецепт приготовления ваксы и является его собственником, что его прославившийся родственник присвоил себе его права и дурно обошелся с ним. В конце концов он решил продать свой рецепт, фирму и сам дом № 30, Хангерфордов спуск, Стрэнд (дом № 30 и Стрэнд писались очень большими буквами, а то, что между ними, — очень маленькими)...» Это заведение приобрел Джордж Лемерт. Джеймс сделался одним из распорядителей в этом деле и предложил в нем работу юному Диккенсу. Помещение и свою работу Диккенс изображает следующим образом: «Это было ветхое, полуразвалившееся строение, примыкавшее к реке и наполненное крысами. Его обшитые панелью комнаты, его изгнившие полы и ступени, старые серые крысы, кишащие в погребах, их вечный писк и возня на лестницах, грязь и разрушение — всё это встает перед моими глазами, как будто я нахожусь там. Контора помещалась в первом этаже, откуда открывался вид на угольные баржи и на реку. В конторе была ниша, где я сидел и работал. Моя работа состояла в том, что я обертывал баночки с ваксой сперва в вощеную бумагу, потом в бумагу синего цвета, обвязывая их веревочкой, а затем тщательно и аккуратно срезывал вокруг бумагу, придавая всему изящный вид баночки с помадой из аптекарского магазина. Когда несколько сотен баночек приводилось в надлежаще упакованный вид, я должен был на каждую баночку наклеить печатный ярлык и затем проделать ту же операцию с новыми сотнями баночек».

За свою работу, продолжавшуюся с раннего утра до вечера, Диккенс получал 6—7 шиллингов в неделю.

Когда взрослый Диккенс вспоминал этот период своего детства, он рисовался ему в самых мрачных красках: «Никакими словами нельзя выразить затаенных в моей душе страданий... Я чувствовал, что мои прежние надежды стать образованным и воспитанным человеком погребены в моей груди. Даже воспоминание о чувстве, которое я испытывал от того, что был совершенно заброшен и оставлен без всяких надежд; о стыде, который вызывало у меня сознание моего положения; о терзаниях, какие доставляла моему юному сердцу мысль, что день за днем все, чему я учился, о чем думал, чем восхищался, что возбуждало мои мечты и честолюбие, ушло от меня и мне никогда этого не вернуть,— неописуемо тягостно. Все мое существо было проникнуто такой горечью и унижением от этих мыслей, что даже теперь, прославленный, опекаемый, счастливый, я часто забываю в своих грезах, что у меня есть милая жена и дети, даже о том, что я взрослый человек, и с отчаянием возвращаюсь к тому времени своей жизни».

Г. Честертон полагает («Диккенс», рус. пер. 1929 г.), что взрослый Диккенс значительно преувеличивал пережитые им в детстве испытания, так как этот недостаток (гиперболизм) был вообще ему свойствен. Это весьма возможно; но имея в виду «вообще» свойственный Диккенсу гиперболизм, можно думать, что по этой же причине он и воспринимал свои испытания чрезмерно тяжело. Во всяком случае, он неохотно к ним обращался, хотя изобразил их в описании детства Дэвида Копперфилда, — автобиографическая точность этого описания в том, что касается фактов, до сих пор сильно преувеличивается, но она должна быть в полной мере признана в отношении изображения чувств и мечтаний маленького Дэви.

Преувеличено или не преувеличено здесь автобиографическое изображение душевного состояния мальчика, одно Диккенс не упускает подчеркнуть: то, что составляло его жизненную силу и не умирало даже в этой тягостной обстановке. Воспоминания о прогулках по лондонским улицам и наблюдениях мальчика за наполняющими их толпами заставляют взрослого писателя констатировать: «Когда мои мысли обращаются теперь к медленной агонии моего детства, я стараюсь угадать, сколько я выдумал историй об этих людях, историй, скрывающих, словно туман, ясно запомнившиеся факты»[1] («Дэвид Копперфилд», гл. 11 ad fin.). Неустанная и напряженная работа фантазии Диккенса не прекращалась ни при каких условиях.

Пребывание Джона Диккенса в Маршалси, естественно, не могло способствовать материальному благополучию семьи, и вскоре миссис Диккенс с младшими детьми переселилась к мужу в тюрьму, что дозволялось семьям заключенных за долги. Чарльз был помещен к некоей старой леди, послужившей потом прототипом одного из характеров, изображенных Диккенсом (миссис Пипчин в «Домби и сыне»). Отец, по-видимому, оплатил только право на койку, которую сын занимал в комнате, где жили еще два мальчика; об остальном — о пище, платье, белье — Чарльзу было предоставлено заботиться самому. С утра понедельника и до вечера субботы, как рассказывал сам Диккенс, он ни от кого не получал поддержки: ни совета, ни наставления, ни одобрения, ни утешения, ни помощи. По воскресеньям он рано утром заходил за старшей сестрой, учившейся пению и жившей при школе, и отправлялся с нею в тюрьму, откуда возвращался на ночлег лишь поздним вечером. Как ни тяжки были для маленького Диккенса его работа в отвратительной трущобе, отсутствие друзей и решение хранить в тайне от товарищей по работе положение семьи, по-видимому, пребывание у названной леди было для него еще тягостнее. Оно не смягчало чувства одиночества и покинутости, а скорее усугубляло его.

Во всяком случае, мальчик не выдержал и в один из воскресных вечеров повел с отцом патетический, сопровождавшийся слезами разговор о своем состоянии. В результате Чарльза забрали от упомянутой леди и подыскали ему для жилья небольшую чердачную каморку на Лент-стрит (ч. 55); переселение сюда, кстати, по крайней мере вдвое сокращало ему дорогу к месту работы. «Для меня была найдена мансарда, — вспоминает он, — в доме одного агента Суда по делам о несостоятельности (ч. 43). который жил на Лент-стрит, в Боро, где несколько лет спустя снимал комнату Боб Сойер. Моя постель и постельные принадлежности были препровождены сюда и разложены на полу. Через маленькое окно открывался приятный вид на дровяной склад; и когда я расположился в своей новой квартире, мне показалось, что я в раю».

По утрам он забегал в тюрьму позавтракать с родными, а по возвращении с работы ужинал с ними и отправлялся в свою комнату перед закрытием на ночь тюремных ворот, между 9 и 10 часами вечера. Жизнь долговой тюрьмы была изучена Диккенсом со всех сторон и во всех подробностях. И это не было простое, наивное восприятие внешней стороны явлений, — Диккенс подчеркивает активность своего «раннего интереса к наблюдению людей». «Когда я, — вспоминает он, — приходил вечером в Маршалси, я всегда с наслаждением слушал рассказы матери о том, что она знала о находившихся в тюрьме должниках». Диккенс чувствовал потребность не только наблюдать, но и придумывать историю жизни этих людей. Долговая тюрьма станет темой, к которой он будет возвращаться («Пиквик», «Дэвид Копперфилд», «Крошка Доррит»).

Новая дорога на работу и с работы познакомила Диккенса с еще неизвестным ему южным районом Лондона на правом берегу Темзы, с так называемым Боро (ч. 55), за которым это неофициальное название укрепилось в основном благодаря незабываемым описаниям его у Диккенса. Время от времени он позволял себе скромные развлечения, посещая в субботние вечера балаганы, привлекавшие бедное рабочее население Боро, расширяя сферу своего наблюдения и получая пищу для своего деятельного воображения. В частности, жизнь и характеры людей, связанных с балаганом, кукольным театром, бродячим цирком, будут представлены у Диккенса если не полно, то все же достаточно многосторонне («Лавка древностей», «Тяжелые времена», «Николас Никльби»).