В 1891 году в газете "Ха-мелиц", издававшейся в Петербурге, появилось его первое произведение — статья палестинофильского содержания под заглавием: "Идея колонизации". Она была написана по поручению кружка, образовавшегося в ешиботе под влиянием еврейской публицистики того времени. Это был момент, когда, с одной стороны, Ахад-ха-Ам[10](псевдоним А. Гинцберга), властитель дум тогдашней еврейской молодежи, проповедовал свой "духовный сионизм" — теорию возрождения национального духа через "культурный центр" в Палестине; от других стадий национального движения — от практически колонизаторского палестинофильства, которое тогда уже никого не увлекало, и от политического сионизма, который тогда еще не возник, эта теория отличалась тем, что отрицала возможность нового "исхода" в больших размерах и зато настаивала на национальном перевоспитании еврейских масс в диаспоре. С другой стороны, некоторые группы, выделившиеся из непримиримой, не приемлющей наук ортодоксии, проповедовали сочетание строгого обрядового благочестия с современным просвещением. До Воложина вся эта литература доходила обрывками, так как на чтение посторонних книг и особенно газет начальство ешибота смотрело косо. Кружок хотел объединить все: и "духовный сионизм", и верность ортодоксальной традиции, и светскую науку. В этом смысле было решено издать воззвание, а сочинить его было поручено молодому Бялику; в результате явилась статья, которую охотно принял и напечатал "Ха-мелиц".
В это время товарищи уже смотрели на Бялика как на будущего писателя. Действительно, среди его набросков уже имелись вполне законченные вещи, между прочим и стихотворение "К ласточке[11]", которым он вскоре дебютировал в качестве поэта. Писать он начал рано, еще до бет-ха-мидраша; большей частью то были сатиры на сверстников и учителей; очевидно, и та непочтительная записка о волынском цадике, что убедила деда отпустить юношу в Воложин, тоже принадлежала к этому виду творчества. За двухлетнее пребывание в ешиботе писательское призвание в нем окрепло и определилось. Его уж больше не тянуло в Берлин; он мечтал об Одессе, где в то время группировался вокруг упомянутого А. Гинцберга кружок популярных еврейских литераторов. В то же время жизнь в Воложине сделала его более смелым и самостоятельным: постепенно созрело в нем решение обойтись в этом случае без согласия деда и семьи. Восемнадцати лет от роду он решительным шагом вывел свою жизнь из русла, по которому она была до тех пор направлена, и без ведома родных, без денег и без связей очутился в Одессе.
Здесь он явился к писателю И. Равницкому, готовившему тогда к печати сборник под заглавием "Ха-пардес", и предложил ему для сборника стихотворение "К ласточке". Редактирование книги уже было закончено, она набиралась; Равницкий согласился посмотреть стихотворение, но предупредил, что оно уже не попадет в сборник. Однако прочитав, он передумал. Содержание было наивное: поэт здоровался с ласточкой, прилетевшей с юга весною, горько жаловался ей на то, как тяжело живется его народу в этой холодной стране, и жадно расспрашивал, что видела она за теплыми морями. Быть может, она пролетала над Палестиной? "Принесла ли ты мне привет от роскоши родной земли, от ее долин и гор? Сжалился ли Бог над Сионом, утешил ли его, или по-прежнему край оставлен могилам?" Но наивные мысли были выражены задушевно и трогательно, стих легок и звучен, некоторые рифмы богаты. Стихотворение попало в сборник. В еврейской литературе, где все имена были наперечет и "Ха-пардес" ожидался с большим интересом, этот дебют не мог пройти незамеченным.
Дальнейшая жизнь X. Н. Бялика может быть рассказана кратко: по внешним событиям она похожа на множество других жизней, на жизнь любого еврейского бедняка и автодидакта. В Одессе он терпел и голод, и холод; впрочем, тамошние писатели ему покровительствовали, доставили ему платные уроки еврейского языка, дали возможность выучиться немецкому. Не прошло года, как он узнал, что дед при смерти, и вынужден был возвратиться в Житомир. Здесь он похоронил старика. Разные причины принудили его остаться в Житомире. Вскоре он женился, девятнадцатилетним юношей. Он занялся лесной торговлей, потом переехал в Польшу, в Сосновицы, где давал уроки. В 1900 году он опять поселился в Одессе, где, с небольшими перерывами, живет до сих пор[12]. Одно время он редактировал беллетристический отдел ежемесячного журнала "Ха-Шиллоах"; теперь он, вместе с И. Равницким, стоит во главе книгоиздательства "Мория", которое за недолгие годы своего существования приобрело репутацию одного из серьезнейших факторов развития еврейской литературы, особенно педагогической. За все эти годы он много читал, вообще упорно работал над своим самообразованием, главным образом, в области европейских литератур. Что касается до еврейской литературы всех эпох, то он считается одним из лучших знатоков этой почти необъятной сокровищницы и ее богатого языка. Впрочем, когда в Одессе возник образцовый ешибот и X. Н. Бялик был туда приглашен лектором еврейского языка и литературы, учебное начальство не утвердило его — за непредставлением свидетельства на звание начального учителя.
X. Н.Бялик принимает живое участие в еврейской общественной деятельности. Он близко стоит к Одесскому палестинскому комитету[13]и к его работам, особенно в области школьного дела в Палестине. Когда в 1908 году он посетил эту страну[14], где на его песнях воспитываются дети и рабочие поют их, идя за плугом, еврейское население превратило его поездку в триумфальное шествие.
* * *
Личная жизнь X. Н.Бялика могла бы сама послужить канвою для большой поэмы. Не потому, чтобы события этой жизни были так необычайны, а потому, напротив, что они так обычны, так характерны для той среды. Вся жизнь гетто в эпоху его распада отразилась бы в этой поэме. Но совокупность собственных произведений Бялика можно рассматривать именно как такую поэму. Тогда нам станет особенно понятен их смысл и внутренняя связь; тогда нам станет понятно, что Бялик — национальный поэт в полном и высшем смысле этого слова, национальный даже там, где ему поется о солнце и любви. Ибо он написал только то, что пережил, а жизнь его была, во всех ее делах и днях, отражением и повторением коллективного бытия еврейской улицы в последнюю четверть XIX века и в начале XX.
Бялик сам рассказал нам свою литературную биографию в стихотворении "Если ангел вопросит...". На вопрос ангела, охраняющего таинственный порог, поэт рассказывает ему историю своей души. Она переведена в этом сборнике, но здесь мы ее вкратце напомним. Где-то на краю света, в глухом местечке, играл на улице ребенок, одинокий, нежный, задумчивый: "И тот ребенок, о, ангел, — то был я". Однажды ребенок залюбовался на белую тучку — и душа его потянулась к ней и упорхнула. В небе подхватил ее солнечный луч и долго носил ее по свету. Однажды луч упал на слезу, что блестела на детской щечке, и душа поэта соскользнула с золотого луча и растворилась в слезинке. А слеза упала на священный пергамент старой дедовской книги, и там, среди мертвых букв и пятен воску и сала, душа поэта трепетала и билась. — И задохнулась? — спрашивает ангел. — Нет, ангел, запела! Ибо в мертвых буквах била родником песня жизни. И душа поэта запела обо всем, что познала: о белой тучке, о солнечном луче, о жемчужной слезинке и о старой Книге, испещренной святыми квадартными письменами.
Это, в самом деле, основное содержание поэзии Бялика: обожание, иногда похожее на ясную радость, иногда — на мучительную жажду; преклонение пред Книгой, святою Книгой с ее пятнами воску и сала, с ее ароматом старины и быта, с ее преданиями о погибшем величии; и, наконец или прежде всего, слезы, слезы разной крепости и разного состава, от явных слез уныния до затаенных, ядовитых слез нестерпимого гнева.
* * *
Бялик начал со слез. Когда он вышел из детского неведения и огляделся, кругом, в великом гетто западного края, было тоскливо и скверно. Общероссийские условия той эпохи всем еще памятны; внутренняя жизнь еврейства тоже стояла на мертвой точке. Активное палестинофильство, под ударами разочарований, шло на убыль; "духовный сионизм" Ахад-ха-Ама был утешением только для немногих; Герцля[15] еще не было; Бунд[16] еще только-только зарождался. Было скучно, скверно и невесело. Несколько позже Бялик символически охарактеризовал то серое время в "Сиротливой песне": свинцовое небо, топкая слякоть, мертвые голые сучья, которые словно не верят больше в весну, и ветер воет напевом безнадежности. И даже когда соловьиная песня вдруг зазвучит среди этого уныния, не на радость она зазвучит, не ко времени — "и в сердце проникнет глубокая, скорбная жалость о пташке-сиротке и песне ее сиротливой..."
