— Здесь мы вам не Афган, а Союз, — услышал он. И еще кое-что в том же духе.
«Бог с ними, с ихними порядками, — уныло размышлял Валерий. — Пусть, лечили б только скорей…» Но вот уже три дня прошло, а к нему никто из врачей так и не подходил, черед не дошел, что ли. Заходил однажды врач в палату, но к другому больному; Бурков окликнул его и спросил:
— Будут ли меня осматривать и лечить?
— А что вас смотреть? Мы и так из истории болезни все знаем, — невозмутимым тоном ответил медик.
— Но говорят, лучше раз посмотреть, чем…
— Мы сами знаем, что делать, — оборвал разговор врач.
Через день палату посетил другой врач, Виктор Палий, подошедши к Буркову, он вяло поинтересовался:
— Что беспокоит?
— Рука горит, спасу нет… Еще — душа. Хватит мне валяться! Лечиться надо. Сколько можно тянуть? Мне на службу пора.
— Шутить изволите? — доктор, из гражданских, в глазах которого доселе дремало выражение явно скучающего человека, глянул на Буркова с любопытством. — Ну, любезный, об этом забудьте. Все, отслужились…
— Напрасно вы так говорите, — возразил Бурков. — Я останусь в армии.
— Я вам сочувствую… И другие будут сочувствовать, но никто из нас, медиков, на это не пойдет — не допустят вас, такого, к службе в армии.
Впрочем, и после этого разговора руку не лечили.
Пятого июня к Валерию приехала сестра, а на другой день — мать. Для него это оказалось полной неожиданностью. Ведь он был твердо уверен, что им ничего не известно о его ранении. Но, знать, так устроено материнское сердце, почуяло беду, а потом и слухи стали доходить, а как она разыскала сына — это уж одной ей ведомо.
В тонких чертах моложавого, аккуратного рисунка лица, с которого теперь уже не сотрутся следы тяжелых переживаний, в прямой, стройной и хрупкой с виду фигуре Александры Тимофеевны, матери Валерия, угадывалась какая-то особая, невесть откуда берущаяся сила, которая поддерживала в невзгодах, выпавших на ее долю. Да и не только ее одну: ведь она ехала к сыну, чтобы отдать по-матерински ему часть этой силы, да хоть всю, кабы могла. Летела мать к сыну, готовила себя в мыслях к самому худшему. Но все оказалось куда как иначе. Валерий казался бодрым, старался утешить мать, поддерживал ее, ни при каких обстоятельствах не сбиваясь с оптимистической ноты. Он строго-настрого запретил ей ходить куда-либо и просить за него о чем бы то ни было. Отказался от перевода в другую, лучшую, по мнению матери, клинику — лишние хлопоты для нее.
Валерий рад был встрече с матерью, но переживал, как это все на нее подействует. Он считал, что чем позже увидит его мать — тем в более приличном состоянии, а значит, ей легче будет пережить случившееся с ним.
В Кабуле, в госпитале, раненые завели однажды разговор: какие письма они писали домой, матерям. Валерий рассказывал им Про авианаводчика Сашу Липко. Тот писал своей матери из Афганистана: «…Загораем, покупаем на базаре бананы, апельсины. В общем, курорт…» Мать отвечала ему: «Сыночек, ты не покупал бы ничего на базаре… Ведь апельсины могут быть отравлены…» Сам Валерий сочинял письма примерно на тот же манер: «По здоровью мне на операции ходить не положено. Сижу в штабе. По вечерам играю с ребятами в ансамбле, в кафе. Ездим с концертами…»
«12 июня. Окружной госпиталь…5 июня я увидел, как в палату вошла моя сестра Наташа. Она выглядела какой-то растерянной. Искала глазами меня. Потом увидела… Ну, а дальше, как полагается у женщин — заплакала. Рассказала, что обо всем ей сообщила мама — она приезжает завтра.
Мама моя молодец. Она вошла в палату, робко так ступала; на лице ни кровинки; увидев меня, попыталась улыбнуться, сквозь слезы, чуть не заплакала, но все-таки сдержала себя. Ведь она знает мой характер, знает, что если увижу ее слезы, жалость ко мне, то стану сердиться.
Мы с ней договорились, что они с Наташей будут заходить ко мне каждый день с билетами на какие-нибудь культурные мероприятия. Насчет билетов придумано — это чтобы у них меньше времени оставалось на неприятные впечатления. А почему на полчаса, так это время действия укола. Без билетов, я сказал, не приходить. Так мы и делали. Перед их приходом мне ставили укол, чтобы я был более или менее в форме. Я спрашивал у мамы, есть ли у них билеты, она мне показывала их, и потом мы беседовали. А когда они собрались уезжать из Ленинграда, прощаясь, я сказал маме, чтобы больше ко мне не ездила — чего изводить себя. Пообещал, что скоро приеду, в лучшем виде…»
После двадцатого июня Валерий снова напомнил Палию о руке. Тот сказал:
— А что ты здесь лежишь? Езжай и договаривайся с нейрохирургами. Пусть они тебя лечат.
— Но это ведь ваша обязанность… Направили бы туда хоть, что ли…
После такого разговора он понял, что если сам не проявит настойчивость, лежать ему здесь до второго пришествия. Пришлось Буркову самолично ехать в отделение нейрохирургии, рассказывать про свою руку, договариваться о лечении.
Нейрохирурги взялись лечить, назначили таблетки, но они не помогали. Тамошние врачи тоже вначале не могли понять, что творится с рукой.
«15 сентября. Клиника Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова…Был еще такой случай… Это все в том же госпитале. Меня повезли на завод протезирования заказать протезы. Там у меня рука так разболелась, что я то бледнел, то кровь бросалась в лицо, меня стало трясти, ноги непроизвольно дергались в коляске. Мне было страшно неудобно за это перед публикой. Проглотил штук шесть таблеток, не помогло. Когда вернулись назад, сделали укол. Я стал, как пьяный: координация полностью нарушена, не мог внятно произнести ни одного слова. Меня отвезли на кровать, приложили к батарее отопления подушки, чтобы я не разбил об нее остатки ног.
Через некоторое время пришел дежурный врач. Я, услышав его голос, повернулся, хотел сесть и сказать ему о своем состоянии. Но, увидев меня, он сказал, что я пьян. В общем, влепили в мою историю болезни, будто я неоднократно употреблял спиртные напитки и бывал замечен в крайней степени опьянения. Мои объяснения, с которыми я поехал (в коляске) к начальнику отделения на следующий день, он не стал слушать. Тогда я сказал, что напишу об этом случае в «Красную звезду», и не только о себе, но и вообще об отношении персонала отделения к раненым.
В другой раз доктор В. Палий сказал, что мне надо делать реампутацию на обоих ногах, иначе, мол, их нельзя будет отпротезировать. В то время я ему уже не доверял и не согласился: «Когда мной займутся протезисты, тогда пусть они и решат». Потом оказалось — резать не надо, а если бы согласился, от левой ноги у меня ничего б не осталось. С тех пор наши доктора-травматологи оставили меня в покое и занимались мной только нейрохирурги.
О нейрохирургах… Врачи настоящие. Один из них, начальник отделения, оперирует с 40-х годов, другой, зам, чуть моложе. «Каузалгический синдром» — такой диагноз поставили нейрохирурги — явление очень редкое. Бывает при огнестрельных ранениях с повреждением срединного нерва.
В середине июля они сделали мне первую операцию на руке Она результата не дала, боль осталась.
Через две недели сделали вторую операцию. Очнулся ночью в реанимации. Боль в руке почувствовал сразу — все осталось, как было. Тут мне стало так обидно… Операция была тяжелая: разрезали спину, добирались до центрального нерва. Неделю не мог подняться. Судьба как будто решила испытать меня на прочность до конца. После этой операции хирург мне сказал: «Ты уж извини, Валера. Я сделал все, что в моих силах. Будем передавать тебя в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова, может, там тебе помогут…»
Еще кое-что из неприятных воспоминаний того периода, когда к находился в окружном госпитале. Лежал с нами в палате солдат-десантник из Афгана. Как другие ходячие, он за мной тоже ухаживал. Но когда уезжал, «прихватил» с собой подаренные мне боевыми друзьями на день рождения золотые часы, тельняшку, ту, что подарили в Кабуле, значок парашютиста, нож десантный и приемник. Меня этот поступок очень поразил и навел на тягостные размышления: наверное, трудно предсказать, в какой точке находится человек на пути между добром и злом — в общем, на философию потянуло.
И еще один случай на эту же тему.. Некто В. Д., с которым мы вместе служили в Афгане, сопровождал меня в Союз. Когда он навестил меня в госпитале — пришел вместе с женой, — я спел им одну афганскую песню. Они оба плакали. А потом… вот эта история с моим магнитофоном. Этот маг мне ребята привезли перед отлетом из Кабула. Ребята сбросились, добавили к моим и купили. В. Д. попросил у меня этот маг на время (он жил под Питером). Больше я своего мага не увидел: В. Д. продал его, а деньги, естественно, оставил себе…
