Сам Беккариа не акцентировал связь между своими взглядами на пытку и зарождающимся языком прав. Однако другие были готовы сделать это за него. Французский переводчик итальянского юриста аббат Андре Морелле перенес единственную отсылку Беккариа к намерению защищать «права людей» (i diritti degli uomini) с конца одиннадцатой главы в оригинальном итальянском издании 1764 года в предисловие трактата на французском, вышедшего в 1766 году. Таким образом, стало казаться, что защита прав человека была главной целью Беккариа, и эти права провозглашались надежным оплотом против страданий каждого. Привнесенное Морелле изменение перешло во многие последующие переводы и даже в итальянские издания [105].
Несмотря на все усилия Мюйяра, в 1760-х годах в восприятии пыток произошел кардинальный перелом. Конечно, критические выступления появлялись в печати и раньше, но теперь маленький ручеек превратился в полноводный поток. Главным образом его наполняли многочисленные переводы, повторные тиражи и переиздания трактата Чезаре Беккариа. До 1800 года увидели свет порядка двадцати восьми итальянских изданий, многие из них – с неправильными выходными данными, – а также девять французских, несмотря на то что в 1766 году книгу занесли в папский Индекс запрещенных книг. В 1767 году в Лондоне опубликовали английский перевод, после этого книга вышла в Глазго, Дублине, Эдинбурге, Чарлстоне и Филадельфии. Переводы на немецкий, голландский, польский и испанский также не заставили себя ждать. Лондонский переводчик Беккариа уловил меняющееся веяние времени: «уголовные законы… по-прежнему столь несовершенны, и во всех странах их исполнение сопряжено со столь великим множеством жестокостей, что в попытке сократить их число до разумных пределов должно быть заинтересовано все человечество» [106].
Растущее влияние Беккариа было настолько значительным, что противники Просвещения усматривали в нем действие заговора. Совпадение ли, что сразу после дела Каласа появился судьбоносный трактат об уголовной реформе, к тому же написанный неизвестным ранее итальянцем с поверхностным знанием права? В 1779 году прославившийся своими провокационными выпадами журналист Симон Николя Анри Ленге писал, что у него есть источник, сообщивший ему, как в действительности обстояли дела:
Вскоре после дела Каласа энциклопедисты, взяв на вооружение его мучения и пользуясь благоприятно сложившимися обстоятельствами, но, как водится, не компрометируя себя напрямую, написали в Милан преподобному отцу из ордена варнавитов, своему итальянскому банкиру и известному математику. Они сказали ему, что пришло время обрушить все свое красноречие на суровые наказания и нетерпимость; что итальянская философия должна собрать артиллерию, а они тайно пустят ее в бой в Париже.
Ленге сетовал на то, что трактат Беккариа служил, по общему мнению, косвенным аргументом в поддержку Каласа и других недавно пострадавших от несправедливости [107].
Влияние Беккариа помогло вдохнуть жизнь в кампанию против пыток, но вначале она шла очень медленно. Две статьи о пытках в «Энциклопедии» Дидро, вышедшие в 1765 году, отражают эту двусмысленность. В первой статье, посвященной правовой стороне вопроса, Антуан Гаспар Буше д’Аржи, не вдаваясь в нюансы, упоминает о «жестоких истязаниях», которым подвергается осужденный, но не дает никакой оценки по существу вопроса. Однако в следующей статье, рассматривавшей пытки как часть уголовного судопроизводства, шевалье де Жокур продолжает обсуждать их применение, используя все доступные аргументы от «голоса человечества» до негодности пыток для получения доказательств вины или невиновности. В течение второй половины 1760-х годов появились пять новых книг, призывающих к реформе уголовного законодательства. В 1780-х годах было опубликовано уже тридцать девять таких книг [108].
В течение 1770–1780-х годов кампания за отмену пыток и смягчение наказания приобрела еще больший размах, когда научные общества итальянских государств, швейцарские кантоны и Франция объявили о премиях за лучшее сочинение о реформе в области уголовного права. Французское правительство настолько обеспокоилось усилением критических настроений, что приказало Академии в Шалон-сюр-Марне приостановить печать эссе победителя 1780 года Жака-Пьера Бриссо де Варвилля. В первую очередь тревогу вызвала обличительная риторика Бриссо, а не какие-то новые предложения:
Священные права, которыми человек обладает от природы и которые общество так часто нарушает своим судебным аппаратом, по-прежнему требуют отмены некоторых наших калечащих наказаний и смягчения тех из них, которые мы должны сохранить. Непостижимо, чтобы добрый [douce] народ, живущий в умеренном климате при проводящем умеренный курс правительстве, совмещал бы беззлобный нрав и мирные обычаи с неистовством каннибалов. Ибо наши судебные наказания сулят лишь кровь и смерть, порождая в сердцах обвиняемых только ярость и отчаяние.
Французскому правительству не понравилось, что его сравнивают с каннибалами, но к 1780-м годам варварство судебных пыток и жестоких наказаний стало реформаторской мантрой. В 1781 году Жозеф Мишель Антуан Серван, давний сторонник реформы уголовного права, восторженно отозвался о решении Людовика XVI отменить пытку для получения признательных показаний: «эту позорную пытку, которая на протяжении многих столетий узурпировала храм правосудия, обратив его в школу терзаний, где палачи упражняются в причинении боли». Пытка в судопроизводстве была для него «своего рода сфинксом… нелепым монстром, едва ли достойным найти убежище среди диких народов» [109].
Несмотря на свою молодость и отсутствие опыта, при поддержке других реформаторов Бриссо затем занялся изданием десятитомной «Философской библиотеки законодателя, политика, юриста» (1782–1785), которую должны были печатать в Швейцарии и контрабандой провозить во Францию. В ней были собраны сочинения самого Бриссо и его единомышленников, посвященные реформе. Хотя Бриссо всего-навсего обобщал идеи других мыслителей, ему удалось четко связать пытку с правами человека: «Только ли дело в молодости, когда дело касается защиты поруганных прав человечества?» Термин «человечество» (например, в словосочетании «зрелище страдающего человечества») снова и снова появляется на страницах его издания. В 1788 году Бриссо основал Общество друзей чернокожих, первое французское общество, выступавшее за отмену рабства. Кампания, направленная на проведение уголовной реформы, таким образом стала еще больше ассоциироваться с общей защитой прав человека [110].
Бриссо использовал такие же риторические стратегии, что и юристы, готовившие меморандумы для разных французских causes célèbres 1780-х годов; они не только защищали своих несправедливо обвиненных клиентов, но и все чаще сами выдвигали обвинения против судебной системы в целом. Авторы меморандумов обычно излагали дело от первого лица своих клиентов, чтобы придать им характер мелодраматического романного повествования для пущей убедительности. Эта риторическая стратегия достигла апогея в двух меморандумах, написанных одним из корреспондентов Бриссо – Шарлем-Маргеритом Дюпати, проживавшим в Париже магистратом из Бордо, который вступился за трех мужчин, приговоренных к колесованию за кражу с применением насилия. В первом меморандуме, написанном в 1786 году, объемом в 251 страницу, юрист не только раскритиковал каждый просчет судебного процесса, но и подробно рассказал о своей встрече с тремя заключенными в тюрьме. Дюпати ловко переключается с собственного рассказа от первого лица на прямую речь заключенных: «А у меня, – затем продолжил Брадье [один из осужденных], – на полгода распухла половина тела». «А я, – добавил Лардуаз [другой осужденный], – слава богу, ею не заразился [эпидемия в тюрьме], но кандалы давят так сильно (я [то есть Дюпати] охотно верю; подумать только, тридцать месяцев в кандалах!) и так поранили ногу, что началась гангрена, они мне чуть было ее не отрезали». В конце встречи с заключенными Дюпати плачет, максимально полно выражая свое сочувствие заключенным [111].
