Таким образом, согласно новому взгляду на мир, жестокие наказания, применяемые публично, наносили удар по обществу, а не укрепляли его. Боль калечила человека – и зрителей, отождествлявших себя с преступником, – а не открывала дорогу к спасению души через раскаяние. Исходя из этого, английский адвокат Уильям Иден высказался против того, чтобы трупы оставляли на всеобщем обозрении: «Мы оставляем друг друга гнить как вороньи пугала на изгороди; наши виселицы увешаны человеческими телами. Можно ли рассчитывать на что-то иное и сомневаться в том, что в результате принудительного знакомства с такого рода объектами чувства притупятся, а великодушные намерения разрушатся?» К 1787 году Бенджамин Раш с легкостью отмел последние сомнения. «На исправление преступника публичное наказание никак не повлияет», – категорически утверждал он. Публичные наказания уничтожают чувство стыда, никак не меняют отношения и, вместо того чтобы служить средством устрашения, имеют обратный эффект на зрителей. Несмотря на то что доктор Раш соглашался с Беккариа в вопросе запрета смертной казни, в отличие от итальянского мыслителя он считал, что наказание не должно быть публичным, а должно проходить за стенами тюрьмы и быть направлено на реабилитацию, то есть возвращение преступника в общество и обретение им личной свободы, «столь драгоценной всем людям» [100].
Агония пытки
Смена взглядов элит на боль и наказание происходила постепенно с начала 1760-х до конца 1780-х годов. В 1760-х годах многие адвокаты, например, выпустили меморандумы, осуждавшие несправедливость приговора, вынесенного тому же Каласу, но, так же как и Вольтер, ни один из них не выступил против судебных пыток и колесования. Они тоже сосредоточились на религиозном фанатизме, которым, по их убеждению, объяснялось поведение и решения как обычных людей, так и судей Тулузы. Меморандумы подробно рассматривали пытки и смерть Жана Каласа, но не пытались опротестовать их легитимность.
Фактически меморандумы в защиту Каласа лишь подтвердили допущения, стоявшие за пытками и суровыми наказаниями. Защитники Каласа исходили из того, что тело, испытывающее боль, скажет правду; Калас доказал свою невиновность тем, что заявлял о ней даже претерпевая боль и страдания (ил. 10). На языке, типичном для сторонников Каласа, Александр-Жером Луазо де Молеон утверждал: «Калас выдержал допрос [пытки] с героическим смирением, присущим только невинности». В то время как ему одну за другой дробили кости, Калас произнес «эти трогающие до слез слова»: «Я умираю невиновным; Иисус Христос, сама невинность, был готов умереть еще более жестокой смертью. Бог наказывает меня за грехи этого несчастного [сына Каласа], который сам… Господь справедлив, и я с радостью принимаю его наказания». Более того, Луазо утверждал, что «величественная стойкость» старика Каласа ознаменовала поворотный момент в настроениях простого народа. Видя, как во время нестерпимых мучений он продолжает настаивать на своей невиновности, жители Тулузы прониклись состраданием и пожалели о том, что безосновательно подозревали кальвиниста. Каждый удар железного прута «откликался в глубине души» наблюдавших за казнью, и «потоки слез хлынули слишком поздно из глаз всех присутствовавших». «Потоки слез» всегда будут приходить «слишком поздно», покуда никто не воспротивится допущениям, которые обосновывают пытки и суровые наказания [101].
Главным из этих допущений было то, что пытка могла подстегнуть тело сказать правду, даже когда ум сопротивлялся. Согласно давней физиогномической традиции, существовавшей в Европе, о характере человека можно было узнать из особых следов или примет на теле человека. В конце XVI–XVII веке было опубликовано множество работ по «метопоскопии», обещающей научить читателей тому, как определить характер человека или его судьбу по линиям, морщинам, прыщикам и шрамам на лице. Одним из типичных заголовков того времени можно считать название книги Ричарда Сондерса «Физиогномика и хиромантия, метопоскопия, симметричные пропорции и сигнальные родинки на теле, полностью и точно объясненные; с их естественными предсказательными значениями для мужчин и женщин», напечатанной в 1653 году. Даже не разделяя более радикальные варианты этой традиции, многие европейцы тем не менее верили, что тела могут непроизвольно раскрыть внутреннюю суть человека. Несмотря на то что подобные представления встречались еще в конце XVIII – начале XIX века, например в виде френологии, после 1750 года большинство ученых и врачей подвергли их серьезной критике. Они доказывали, что внешний вид тела не имеет никакого отношения к душе или характеру человека. Таким образом, преступник мог скрыть, а невиновный человек, напротив, признаться в преступлении, которого он или она не совершали. Как писал Беккариа, выступая против пыток: «Такой подход – верное средство оправдать физически крепких злоумышленников и осудить слабых невиновных». По мнению Беккариа, нельзя, чтобы «истина добывалась с помощь физической боли, как будто она коренится в мускулах и жилах несчастного». Боль – это лишь ощущение, никак не связанное с моральными чувствами [102].
Ил. 10. Поэтизация дела Каласа. Самым распространенным офортом, посвященным делу Каласа, была эта крупноформатная работа [в первоначальном виде 34×45 см] немецкого художника и гравера Даниеля Ходовецкого; он создал его по мотивам собственной картины маслом, изображавшей эту сцену. Офорт упрочил его репутацию и в то же время способствовал сохранению широкого общественного резонанса, порожденного казнью Каласа. За три года до создания офорта Ходовецкий женился на женщине из семьи французских протестантов, бежавших в Берлин
Что касается реакции самого Каласа на пытки, в рассказах юристов об этом говорится относительно мало, потому что «допрос» проводился не публично, вдали от посторонних глаз. По мнению Беккариа, пытки без свидетелей были особенно чудовищны, поскольку подсудимый лишался «защиты общественности» еще до того, как был признан виновным, а наказание теряло свойство удерживать других от совершения преступления. Очевидно, у французских судей также стали закрадываться сомнения, особенно по поводу применения пыток для получения признательных показаний. После 1750 года французские парламенты (региональные апелляционные суды) начали вмешиваться и запрещали использовать пытки до вынесения судебного решения («подготовительные пытки») – так поступил и парламент Тулузы в деле Каласа. Кроме того, теперь они реже приговаривали к смертной казни и зачастую предписывали удушить осужденного до сожжения на костре или колесования [103].
Однако судьи не отказались от пыток полностью и точно бы не согласились с пренебрежительным отношением Беккариа к религиозному пониманию пытки. Итальянский реформатор без лишних церемоний разгромил «другое нелепое основание для пытки» – «очищение от бесчестья». Эти «нелепые традиции» можно было объяснить только тем, что «в основе такого обряда очищения лежат религиозные и духовные идеи». Поскольку пытка сама по себе накладывала на жертву печать бесчестья, то она вряд ли могла смыть этот позор. Мюйяр де Вуглан оспаривал доводы Беккариа и выступал за применение пыток. Пример одной ошибочно осужденной жертвы тирании терялся на фоне «миллиона других», которых не признали бы виновными, не будь использованы пытки. По мнению Мюйяра, часто упоминаемые исключения лишний раз подтверждали правило, вытекающее из истории самой Франции и Священной Римской империи. На его взгляд, система Беккариа противоречила каноническому праву, гражданскому праву, международному праву и «многовековому опыту» [104].
