Отвечая 17 сентября 1946 года на вопросы московского корреспондента «Санди Тайме» А. Верта, Сталин сказал: «Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб».
Сталин говорил это совершенно искренно. Он не считал серьезной военной угрозой те девять атомных бомб, которыми обладали США в середине 1946 года. И поэтому ему очень хотелось получить советскую бомбу до того, как американский атомный потенциал возрастет настолько, чтобы представлять прямую опасность. Однако в 1947 году положение изменилось в худшую сторону. По сообщениям Клауса Фукса, американцы постоянно наращивали темпы производства ядерного горючего и достигли ежемесячной выработки 100 кг урана-235 и 20 кг плутония. Это соответствовало производству 30–40 атомных бомб за год. Даже если эти сведения были несколько преувеличены, они всё равно очень и очень впечатляли. Американцы же понимали, что их монополия носит временный характер.
Поэтому в 1947 году военные «ястребы» в США начали разрабатывать секретные планы превентивного нападения на СССР («испепеляющего удара») с нанесением атомных ударов одновременно по десяткам стратегических объектов, включая и Москву. Сталину доложили об этом.
Атомная бомба грозила из чисто политического оружия превратиться в открытую военную угрозу.
И Сталин занервничал. В беседе с Берия перед его отъездом в Челябинск Сталин демонстративно спокойно напомнил председателю Специального комитета, что «наша» бомба должна быть испытана в следующем году.
Это напоминание испугало и разозлило Берия. Он понимал, что при существующих темпах строительства реактора «А» говорить об испытании изделия в 1948 году просто утопия. «А подтолкнуть надо! — решил он. — Пока не дашь им хорошего пинка под зад, работают по принципу «идет — и ладно».
18 ноября Берия выехал из Москвы в своем любимом царском вагоне. Все нравилось ему в этом небольшом дворце на колесах, чудом уцелевшем от старого, разрушенного до основания мира. Особенно кожаный мягкий диван с деревянной узорчатой резьбой. И бронзовая настольная лампа. Обнаженная женщина вознесла узкие руки вверх, к небу, а в руках у неё не солнце, а белый фарфоровый патрон для электрической лампочки. Ему нравилось поглаживать эту женщину по выпуклому месту и периодически, без всякого смысла, нажимать на выключатель.
Берия отдыхал в этом вагоне, забывая под ровный стук колес о непрерывных совещаниях и нескончаемых кипах документов. Но по мере приближения к Кыштыму все больше нервничал и раздражался по мелочам. В его душе все явственней оформлялось горячее желание выпустить гневный вздох сразу по приезде в зону на кого угодно: хоть на Царевского, хоть на Славского. Вообще на любого, кто попадет под руку.
Однако то, что Берия увидел на стройке «А», приятно поразило его. Подобного размаха строительных работ он не видел никогда. Там, где в прошлый его приезд несколько месяцев назад зияла огромная черная дыра, уже возвышалось, хоть и не достроенное до конца, но возведенное и частично отделанное трехэтажное здание.
После доклада Царевского и осмотра здания реактора Берия попросил показать ему место строительства радиохимического завода «Б» по переработке облученного урана. Сделал здесь несколько рациональных и «полезных» замечаний о необходимости ускорения работ. Поинтересовался, не надо ли ещё увеличить количество зэков-строителей? На все вопросы Берия получал от Царевского и Славского четкие, ясные, исчерпывающие ответы. Как ни странно, это ещё больше раздражало Берия: все идет своим законным ходом, никто ни на кого не жалуется, некого даже размазать как следует.
И всё-таки во время заключительной беседы он нашел повод для выпуска накопленного пара:
— На кой черт мне ваши раскрашенные кабинеты? Меня интересует не здание реактора, а сам реактор. Через два месяца реактор должен находиться в монтаже! Кого надо для этого подключить — напишите докладную. Если в январе не начнете складывать ваш сраный графитовый котел, пеняйте на себя. Все!
Присутствующие начальники молча мотали на ус названный срок.
Увидев при выходе из здания любопытную сценку, Берия замедлил шаги. Остановился. На караульном посту, спиной к руководящей группе, молодой солдатик приплясывал от холода на двадцатиградусном морозе. Он неловко приседал в толстом бушлате и выкидывал вбок правую ногу. Не заметил выходящих из здания, оплошал немного. Берия эта снежная картинка развеселила, он добродушно заулыбался.
Все с удовольствием поддержали его скабрезные шутки по поводу Вани-дурачка. Солдат стоял навытяжку и от страха хлопал глазами. Начальники радовались, что настроение у Берия улучшилось и поэтому прощание не будет очень жестким, без ультиматумов.
Когда уже рассаживались по машинам, Берия тихо сказал сопровождающему офицеру:
— С ним надо разобраться. На боевом посту так себя вести нельзя!
Платформа пустовала. Поезда почему-то не было. Начальник станции бегал вдоль путей и трясся от нервного напряжения. Это же надо такому случиться с паровозом. В самое неподходящее время.
Несколько раз подбегал к группе людей, в центре которой неподвижно поблескивал стеклами очков великий человек в черной шляпе. С мерзнущими ушами и недовольной нижней губой.
— Сейчас… Сию минуту будет, товарищ Берия.
Когда подали вагон и Берия уже встал на подножку, станционник услужливо попытался придержать тяжелого Берия под локоть.
Удар ботинка пришелся ему прямо в зубы. Немой удар, без слов и объяснений. И потому тем более обидный. Начальник станции посмотрел вслед уходящему составу, приложил платок к кровоточащим деснам и пошел на станцию…
Пообедав и отдохнув на диване несколько часов, Берия принялся мысленно за неотложные дела: «Славского с должности надо убрать. Перевести куда-нибудь; можно в главные инженеры. А директором комбината неплохо бы назначить военного человека. Например, Музрукова. Все-таки настоящий генерал. И хозяйственный опыт есть: директор «Уралмаша». Борис… как его… Борис Глебович… Да, надо сразу это оформить. Их всех надо периодически трясти и трясти…»
Приказ о назначении Музрукова Б.Г. директором комбината № 817 был санкционирован Специальным комитетом 29 ноября 1947 года.
«…И этих надо гнать туда: Ванникова и Курчатова. Хватит им сидеть в теплых московских кабинетах. А то свалили все уральские дела на Завенягина и довольны».
К концу 1947 года здание «А» и котлован были почти готовы к началу монтажных работ. В декабре с Казанского вокзала отправился длинный спецсостав с материалами и оборудованием, необходимыми для развертывания монтажа. Состав был сборный, из товарных и пассажирских вагонов. Он шел под особым литером, под усиленной охраной. В нескольких вагонах ехали члены реакторной группы из лаборатории № 2. На вокзале их провожал Курчатов с женой Мариной Дмитриевной и сотрудниками. Трогательно прощались, желали успеха отъезжающим.
— Удачи вам! — крикнул напоследок Игорь Васильевич. — До скорой встречи!
Курчатов отложил свой отъезд до первых чисел января в связи с тяжелым состоянием Ванникова после инфаркта: договорились выехать вместе.
Борис Львович был ещё слаб, но крепился, не жаловался и всю дорогу говорил только о предстоящей работе. Чтобы не утруждать себя ежедневными поездками по 15 километров от жилого поселка к строящемуся объекту «А», Ванников остановился в не приспособленном для нормальной жизни, холодном и неуютном вагончике около станции Кыштым. Курчатов из чувства солидарности решил жить вместе с ним, хотя постоянно мерз в плохо отапливаемом вагоне. Игорь Васильевич был очень рад, когда их переселили в трехкомнатный каркасно-засыпной коттедж, прекрасно отапливаемый, обставленный мебелью, с душем и туалетом. Коттедж находился внутри зоны объекта «А» и охранялся специальным постом МВД. Ванников втянулся в ритм стройки без раскачки. Ежедневно в 9 часов утра он начинал оперативное совещание со строителями и монтажниками. По своему характеру они напоминали штабное совещание перед началом армейского наступления. Выступавшие обязаны были говорить коротко, четко и только по существу порученного дела. Уже через несколько дней после приезда он преподал всем наглядный урок…
Стеснительный по своему характеру Михаил Наумович Абрамзон в этот день мучился насморком и докладывал тихо и вяло. Он что-то мямлил про смежную бригаду, которая его постоянно подводит, многократно повторяя слова «вероятно» и «как мне кажется». В заключении попросил перенести срок окончания порученной работы на 24 часа. Ванников багровел постепенно, по мере доклада, прерываемого неоднократно шумными сморканиями в платок.
Дав инженеру закончить последнюю фразу, Борис Львович миролюбиво спросил:
