— Чудом спасла, — Марина Никаноровна кивнула на фотографию.
Василий вскинул брови.
— Когда белые захватили Отрадную, искали тебя ихние офицеры. В хате все перерыли. Потом вот эту карточку со стены отнесли на виселицу, мол, к смерти приговариваем, смотрите станичники… Я ночью к той виселке пробралась, унесла карточку.
Если бы это рассказал кто-нибудь другой, а не мать, он бы не поверил. Сказка какая-то, да и только.
— Стоило вам, мама, рисковать из-за карточки. Вот же я перед вами, завтра сходим на базар, рядком снимемся, — обнял Василий за плечи мать.
— Спасибо, вижу, что живой. — Она вглядывалась в лицо сына, чистое, добродушное, ее глаза наполнились слезами. — Не обращай на меня внимания.
Но то были слезы радости. Когда они текут, нет повода для беспокойства.
— А батька Трофим наш в песках погиб. Ироды треклятые, сколько горя принесли. Плохо жила, теперь полегче, Борис помогает по хозяйству. Ксению замуж выдала. Сейчас примчится, они недалеко живут.
— За кого?
— За Фому Федосеевича Крыгина, должен помнить.
Дверь распахнулась. На пороге, сверкая белозубой улыбкой, появилась сестра, крепкая, ловкая, красивая.
— Братушка! Милый! — кинулась Ксюша к Василию, горячими руками обвила шею. И ну целовать.
— Отстань, стрекоза, задушишь брата, — любуясь детьми, смеялась мать. Давно ей не было так хорошо. — Птахи мои милые…
Вырвавшись от Ксении, Василий развязал переметные сумы.
— Это тебе, Ксюша, — протянул сестре бирюзовые сережки на серебряных подвесках. — Нравятся?
— Спасибо, братушка!
— Носи на здоровье. Мама, а это вам, — он накинул на плечи матери турецкую шаль с голубыми цветами и кистями, на стол положил вышитую скатерть. И Борис получил подарок.
В старенькой хате царило радостное оживление, которое возникает между людьми, непритязательными в своих желаниях и привычках. Предметы, вещи были для них только поводом для общения, которое часто случается в дружных семьях. Оно обогащает взаимно, наполняет душу теплом и радостью. Его не заменит богатство, никакая редкая вещь. Ксения рассказывала брату о станичных новостях, общих знакомых, друзьях, сослуживцах Василия.
— Ивана Прокофьевича Пузырева, часом, не встречала? — поинтересовался Василий.
— Он в Баталпашинском ревкоме. Должно быть, с прошлого года, как из Армавира с войны прибыл раненый.
С большевиком Пузыревым Василия связывала давнишняя дружба. В Отрадной Пузырев появился до революции, как политический ссыльный, сосланный под надзор полиции. Иван Прокофьевич работал тогда машинистом на вальцевой мельнице. Может, его и угнали бы туда, где Макар телят не пас. Но казаки дорожили машинистом, мельницу ни богатые, ни бедные не обходили: мука-то всем нужна. А он молол любого помола. Аккуратный, обходительный — таких машинистов поискать надо. Им сам войсковой атаман был доволен. И потому на многое глаза закрывал. Машинист организовал в станице подпольную группу. Вокруг него сплотились местные большевики Лепесин, Борисенко, Савин. После Февральской революции они твердо проводили линию большевиков, привлекли на свою сторону казаков и иногородних.
— Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, — разъясняли большевики.
Василий хорошо помнил то бурное время, поскольку сам принимал участие в захвате помещичьих земель, организованном Пузыревым. Этот наглядный урок революционных действий запомнился Кандыбину. Отрадная становилась большевистским центром не только Баталпашинского отдела, но и Лабинского. Спохватившись, власти отдали приказ об аресте Пузырева, но было уже поздно — свершилась Октябрьская революция.
За прошедшие годы Василий не встречался с Пузыревым, но в душе всегда гордился своим учителем, человеком решительным и мудрым. От Сергунина он как-то слышал, что Иван Прокофьевич воюет в 10-й армии комиссаром военных сообщений. Рассказ Ксении вселил надежду на скорую встречу. Хотелось повидаться, а еще больше поговорить, посоветоваться, как дальше жить. Может, у Ивана Прокофьевича найдется работа для него.
До утра у Кандыбиных горел свет, никто не ложился спать. Повидаться, расспросить Василия о политике пришли соседи. И, как заведено было, каждый по такому случаю нес Марине Никаноровне гостинец: кто моченых яблок, кто яичек, кусок сала. Давняя привычка встречать миром радость и горе сближала людей, делала их добрее.
— Вот ты, Вася, был комиссаром, расскажи мне, что такое нэп, за что мы воевали с кадетами? Чтобы всякие богатеи и торгаши на шею сели? — требовал Аулов. — Скажи нам, красным бойцам, как быть?
— Ну, что вы пристали, — урезонивал гостя зять Крыгин, — дался вам этот нэп. Без него жили и далее как-нибудь проживем. Дайте же человеку отдохнуть с дороги. Может, споем?
Разгоряченный спором, словно в ударе, Кандыбин отозвался:
— Ты правильно задал вопрос.
Василий рассказал о сути новой экономической политики.
— Заменили продразверстку продналогом. Крестьянин разве от этого не выиграл? Есть излишки хлеба — пожалуйста, вези на базар. Продавай, меняй, покупай товары у рабочего класса. — Отвечал Кандыбин Аулову, а, видел, слушали все. — Советскую власть, сосед, никому не отдадим. Понял? Жизнь надо вдохнуть в села, в станицы и в города, конечно, торговлю наладить свою, а не заграничную, чтобы мировой капитал не задушил, нужен нам нэп.
— Так-то оно так, но того, как бы новых кадетов не родил ваш нэп, — не сдавался Аулов. — Зачем нам богатеи?
— Мы их вот где держим, твоих богатеев, — Кандыбин сжал кулак. — А от того, что торговлю наладят, всем будет польза. Сильно разгуляться нэпманам не позволим, так говорит товарищ Ленин.
Новое слово «нэп», а вот объяснил знающий человек — и всем стало понятно, что Советская власть на ногах стоит крепко. В тот вечер пели песни, говорили об урожае, строили планы на будущее. Василий чувствовал себя как рыба в воде: советовал, обещал помочь. Он нужен был людям, и от этого на душе у него становилось спокойнее. Василию хорошо было в тесноватой родительской хате, пахнущей незабываемым с детства запахом свежеиспеченного хлеба.
Через две недели после приезда Василий зашел в станичный Совет. Из-за заляпанного чернилами стола вышел Пузырев. Был он по-прежнему коренастым, круглолицым, улыбчивым. Годы нисколько не изменили его. Одетый в поношенную черную кожанку, шагал широко, уверенно.
— А я к тебе собрался. Здравствуй, Вася, друг сердечный! Иван Федорович Сергунин в письме сообщил, что ты в Отрадной. Тоже хорош, старых друзей забываешь, — хлопая Василия по плечу и тиская его сильными руками, улыбался Пузырев. — Да, подожди, а почему Сергунин тебя называет Петровичем? Помнится, у тебя было другое отчество?..
— Об этом потом…
— Потом так потом. Присаживайся, рассказывай, как здоровье, где живешь, чем занимаешься?
— Почти ничем, отлеживаюсь. Несколько раз выступил с докладами по текущему моменту перед станичниками. До тошноты мучают головные боли, сна нет, днем еще терплю, по ночам хоть на стенку лезь.
— Плохи дела, а я думал здоров, извини. Рассказывай, где воевал, побывал?
Василий умоляюще посмотрел на Пузырева:
— Долгим получится рассказ, Иван Прокофьевич.
— А я не спешу, затем приехал, чтобы с тобой повидаться.
— Тогда слушай. В последнее время был на Южном фронте в третьем конном корпусе, служил в седьмой Самарской кавдивизии. Слыхал, наверное, сформирована она из кубанцев, ставропольцев. Служили в ней и мои старые друзья — кочубеевцы. Бойцы что надо. — Василий умолк, задумался.
— Давай, давай, рассказывай, — поторопил Пузырев. — Мне не пришлось добивать Врангеля, в апреле двадцатого года нашу армию расформировали, меня подчистую. Приболел, да и устарел, видно, для атак.
— Ну а мне, Иван Прокофьевич, довелось и под Перекопом воевать, — продолжал Василий. — Войскам, чтобы сразиться с врангелевцами, предстояло форсировать Сиваш — Гнилое море и, не задерживаясь, атаковать мощную оборону беляков — Перекопскую и Ишуньскую. Самым крепким орешком был Турецкий вал. На нем держалась вся оборона белых на первой позиции. Ее прикрывали три ряда колючей проволоки. Сам вал тянется на одиннадцать верст. Высота — во, — Василий вытянул руку, — вверх — десять метров. Глубокий ров впереди вала вырыт, наверху — окопы, пулеметные гнезда, блиндажи, не вдруг перепрыгнешь. За Турецким — вторая, Ишуньская, позиция с проволокой в шесть рядов, с окопами. И конечно, с пушками и пулеметами. Сила Ишуньских позиций заключалась в их глубине. Тут у Врангеля оборону держали отборные полки дроздовцев.
По замыслу товарища Фрунзе, шестая армия Корка, куда входил и наш третий конный корпус, наносила главный удар. Простым и смелым был замысел Михаила Васильевича Фрунзе — наступать с двух направлений. — Василий припоминал подробности, детали тех боев, отчаянного, дерзкого наступления на Перекоп, как бы снова вел людей за собой. — Дивизия сосредоточилась южнее Строгановки. Правее нас — пятьдесят вторая стрелковая дивизия Маркиана Германовича, соседи надежные, верные. Но погода, черт бы ее побрал, была против нас. Установилась страшная холодина, ветер до костей продувал, а надо идти, и не твердью, а через Сиваш — Гнилое море. Тащили пушки, пулеметы на руках, вели коней. Не сразу, только со второго раза взяли Турецкий вал…
