Анна Ковалова - Довлатов

Леонид Копыловский:

Мы с ним познакомились, как раз когда он работал в этой многотиражке Кораблестроительного института. Сережа пришел ко мне брать интервью по поводу каких-то смешных и серьезных проблем, связанных с проектированием вуза. Наши несуществующие подвиги он описывал со свойственным ему юмором.

Газета «За кадры верфям» была по-своему забавной, но работать в ней, я думаю, было и тяжело, и неинтересно. Эта многотиражка, естественно, была еще более идеологизированной, чем другие, ведь Кораблестроительный институт был закрытым. Писать приходилось об учебном процессе, о профсоюзных собраниях. Обо всем об этом Сережа мне особенно не рассказывал, потому что ему это было малоинтересно. Любопытно другое: он почти ничего не говорил и о своей главной, основной работе — о том, что он пишет рассказы. В то время мы с Сережей часто встречались, я хорошо знал его семью, но его литературная деятельность была от меня скрыта.

Василий Воронцов:

Я не могу сказать, что много работал с Довлатовым напрямую. В основном с ним сотрудничал Юрий Щенников — выдающийся фотограф, который получил в дальнейшем большую известность. В те годы он работал в многотиражке фотокорреспондентом. Кстати, именно Юра Щенников автор знаменитых фотографий Довлатова, на которых он заснят в нашей редакции.

Газета «За кадры верфям» была бесплатной или продавалась по копейке чисто символически. Рядом с пачкой газет стоял ящичек, в который можно было опустить или не опустить монетку. О чем можно было в ней прочесть? О студенческой жизни, о спорте, о нововведениях в институте, о выступлениях ректора. В ней могли быть и научные материалы, но о них старались писать как можно доступнее. Помню, чуть не в каждом втором номере был материал о том, как студенты сдают кровь. Тогда быть донором было популярно, ведь доноров бесплатно кормили обедами и обеспечивали всяческими льготами.

Редакция строилась следующим образом. Были главный редактор и его заместитель — профессиональные журналисты. Должность секретаря тоже занимал человек, не имеющий прямого отношения к институту. Остальные сотрудники были общественными корреспондентами, то есть студентами. Довлатов был штатным редактором.

Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно писал рассказы. Их становилось все больше. Они не умещались в толстой папке за сорок копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к этому.

Однажды брат спросил меня:

— Ты пишешь роман?

— Пишу, — ответил я.

— И я пишу, — обрадовался брат. — Махнем не глядя?..

Я должен был кому-то показать свои рукописи. Но кому? Приятели с филфака не внушали доверия. Знакомых литераторов у меня не было. Только неофициальные…

Владимир Уфлянд:

К нашему поколению Сережа испытывал какое-то преувеличенное почтение. Например, Бродского он всегда встречал как Бога. У Сережи была замечательная черта — он ко всем обращался на «вы», ко всем на «вы». Я много раз пытался перейти на «ты»: «Давай на „ты“ перейдем. Бог знает сколько знакомы. Сколько было на брудершафт выпито!» Он мне отвечал: «Нет. Когда выпьем, перейдем. А утром я со всеми на, „вы“».

Бродского волновали глубокие истины. Понятие души в его литературном и жизненном обиходе было решающим, центральным. Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душой тела. Или — как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия…

Рядом с Бродским другие молодые нонконформисты казались людьми иной профессии.

Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа.

Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.

Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский — жив. И что «Коминтерн» — название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:

— Кто это? Похож на Уильяма Блэйка…

Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.

Советская власть — обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует…

Иосиф Бродский:

Потом он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде. Почему он притащил их мне, было не очень понятно, поскольку я писал стихи. С другой стороны, я был на пару лет старше, а в молодости разница в два года весьма значительна: сказывается инерция средней школы, комплекс старшеклассника; если вы пишете стихи, вы еще и в большей мере старшеклассник по отношению к прозаику. Следуя этой инерции, показывал он рассказы свои еще и Найману, который был еще в большей мере старшеклассник. От обоих нас тогда ему сильно досталось: показывать их нам он, однако, не перестал, поскольку не прекращал их сочинять.

Это отношение к пишущим стихи сохранилось у него на всю жизнь. Не берусь гадать, какая от наших, в те годы преимущественно снисходительно-иронических, оценок и рассуждений была ему польза. Безусловно одно — двигало им вполне бессознательное ощущение, что проза должна мериться стихом. За этим стояло, безусловно, нечто большее: представление о существовании душ более совершенных, нежели его собственная. Неважно, годились ли мы на эту роль или нет, — скорей всего, что нет; важно, что представление это существовало; в итоге, думаю, никто не оказался внакладе.

(Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 357–358)

Лев Лосев:

Мы познакомились, когда я работал заведующим отделом спорта и юмора в журнале «Костер», а Довлатов, вернувшись из армии, стал что-то писать для «Костра». Я был всего на четыре года старше, но тогда мы были молоды, и такая разница казалась большой. С самого начала Сережа стал ко мне относиться с подчеркнутой почтительностью. Я был для него если не ментором, то старшим товарищем: он, например, мог спрашивать у меня советов (житейских или литературных), которых я ему дать не мог, в чем честно признавался.

По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых урн шагает небольшого роста человек. Зовут его Анатолий Найман.

Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными джинсами. В движениях — изящество юного князя.

Найман — интеллектуальный ковбой. Успевает нажать спусковой крючок раньше любого оппонента. Его трассирующие шутки — ядовиты.

Анатолий Найман:

В молодости он повторял с восторгом и надеждой: «Если бы я мог написать хоть один рассказ, как Куприн!» В другой раз он говорил о своем сверстнике, поэте, моем тогдашнем друге: «Мне позвонил Н. Представляете себе? Это как если бы вам позвонил Николай Угодник». Или: «Вы не знаете всех степеней низости ленинградской литературы. Вообразите, есть люди, которые, как я уважаю вас, уважают меня».

В этом «я уважаю вас», искренне обращенном ко многим знакомым и незнакомым, была основа и мера его самоуважения. Он выбрал быть своим среди уважаемых, а не лучшим среди неуважаемых.

(Найман А. Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 407)

Кроме того, Найман пишет замечательные стихи, он друг Ахматовой и воспитатель Бродского.

Я его боюсь.

Мы встретились на улице Правды. Найман оглядел меня с веселым задором. Еще бы, подстрелить такую крупную дичь! Скоро Найман убедился в том, что я — млекопитающее. Не хищник. Морж на суше. Чересчур большая мишень. Стрелять в меня неинтересно. А сейчас…

— Мы, кажется, знакомы? Демобилизовались? Очень хорошо… Что-то пишете? Прочитайте строчки три… Ах, рассказы? Тогда занесите. Я живу близко…

Найман читает мои рассказы. Звонит. Мы гуляем возле Пушкинского театра.

— Через год вы станете «прогрессивным молодым автором». Если вас это, конечно, устраивает…

Анатолий Найман: