«Отечественная война», – пустил кто-то мысль, быстро привившуюся.
Надо, впрочем, сказать, что сближение наступившей войны с Отечественной носилось вообще в воздухе с самого ее начала. Известные, например, слова Императора Александра I[94] об условиях, при которых мог быть заключен мир с Наполеоном, почти дословно вошли в речь, произнесенную 2 августа 1914 г. его правнуком, после торжественного молебна в Зимнем дворце по случаю открытия военных действий с немцами.
В тот период времени, о котором идет речь, оскорбленное самолюбие русских людей сравнением развертывавшихся событий с обстановкой 1812 г., по-видимому, стремилось вложить в отступление, являвшееся, несомненно, вынужденным, идею какого-то преднамеренного внутреннего замысла.
– Чем дальше мы уйдем на восток, тем лучше. Придет наше время, тогда зарвавшемуся немцу труднее будет убраться восвояси.
Да, конечно, война в конце лета 1915 г. приняла для русской стороны характер «отечественной». Но лишь в смысле перенесения ее на отечественную территорию. Всякое иное сближение переживавшегося времени с эпохой 1812 г. являлось неправильным и практически только вредным. В самом деле, оно приводило лишь к тому, что под конец отступления довольно легко отдавалось то пространство родной земли, которое, в сущности, можно было оберечь от тяжестей неприятельского нашествия. Начиная с конца августа, враг уже не с прежней энергией нажимал на наши войска.
Замечалось даже некоторое ослабление его сил, вследствие увода ряда австро-германских дивизий в тыл. Теперь-то мы знаем, что во второй половине августа германское командование задумывало уже новую операцию в сторону Балкан и потому стало перевозить в южную Венгрию часть своих дивизий. Между тем, в наших войсках, под влиянием мысли об отечественной войне, постепенно вырабатывалась дурная деморализующая привычка, как тогда говорили, «выравнивать» фронт. Достаточно было неприятелю толкнуть наши войска назад в одном каком-либо месте, чтобы отступали и соседи, во избежание угрозы флангу. С этой легкостью отхода на неатакованных или слабо атакованных участках боролись вначале недостаточно энергично, и зло постепенно пустило более глубокие корни: оно приобрело даже как бы право некоторой законности.
С другой стороны, обратное отобрание каждой пяди отданной врагу земли, при современных способах ее закрепления и отсутствии у нас достаточных технических средств, должно было столкнуться с крайними трудностями, почти невозможностью. Обо всех этих обстоятельствах мне неоднократно приходилось докладывать Великому князю Верховному главнокомандующему, убеждая его громко произнести свое властное слово для прекращения дальнейшего отхода. Я напоминал Великому князю, какое магическое действие произвело его слово в августе 1914 г., когда потребовалось вырвать победу из рук австрийцев. Великий князь терпеливо меня выслушивал, но… молчал. Была ли это потеря веры в войска, или же сознание, что он доживает, в должности Верховного, свои последние дни и потому не должен затруднять работы генерала Алексеева, главнокомандующего Северо-Западным фронтом, приобретавшего все большее влияние на ход дел и очевидно шедшего ему на смену, мне осталось неизвестным.
– Ваше Высочество, пока вы у власти, Россия знает только вас одного и только вы один отвечаете за общий ход войны! – сказал я ему однажды.
– Я подумаю, – коротко ответил мне Великий князь, замяв этим дальнейший разговор! Только в последнем слове, перед своим отбытием из Ставки, благодаря меня за совместную годовую работу, Великий князь добавил:
– Я особенно ценил ваше откровенное слово, высказывавшееся мне во всех случаях!
Я понял, о каком случае он говорил. Явились, впрочем, и другие обстоятельства, которые сделали неосуществимою остановку Русской армии на той линии фронта, о которой я говорил в начале моего настоящего очерка.
Пока наши войска удерживали в своих руках, хотя бы только и частично, территорию Восточной Пруссии, до тех пор было немыслимо распространение неприятельских вооруженных сил в направлениях к среднему и нижнему Неману. Но, с отступлением после февральских боев нашей 10-й армии к Неману и Бобру и после окончательного оставления в середине марта мысли о восстановлении прежнего положения, правый фланг нашего стратегического фронта оказывался навесу. Германцы получали возможность продвижения не только в направлении на Ковну, но и в обход этого пункта с севера, со стороны Тильзита на Шавли. Значение Риго-Шавельского района, через который возможен был обход наших войск с севера, начало вырисовываться тогда с полной отчетливостью.
Опытный глаз генерала Людендорфа сразу оценил выгоды вторжения германских войск в Россию через Литву и Курляндию. Однако настойчивые атаки русских армий на Карпатах и грозивший нашим противникам развал австро-венгерского фронта отвлекал в то время внимание германского верховного командования в другую сторону. Тем не менее, Людендорфу, под предлогом демонстрации, все же удалось собрать на фронте Юрбург – Мемель несколько кавалерийских и пехотных дивизий, с которыми генерал Лауэнштейн – бывший германский военный агент в Петербурге – и произвел в конце апреля вторжение в Литву на Шавли и Либаву.
Уже через несколько дней после начала этой операции германцами были взяты оба упомянутых выше пункта, a затем правый фланг наших войск пришлось отнести в направлении к Виндаве. Вскоре постепенно усиливавшиеся в Литве и Курляндии германские войска образовали особую Неманскую армию, командование которой было вверено энергичному и деятельному немецкому генералу Отто фон Белову.[95]
С нашей стороны на правом берегу реки Немана немцы встретили сначала лишь слабые отряды, прикрывавшие границу с Германией. Стереотипное выражение в донесениях: «В Риго-Шавельском районе без перемен», – характеризовало положение в этом крае. Только однажды, в феврале, обычное спокойствие здесь было нарушено пограничным наступлением немцев на Тауроген, – в конце концов, отбитым, и ответным набегом наших войск на Мемель, выполненным, впрочем, уже в марте. Теперь, под давлением войск генерала Лауэнштейна, русские части стали отходить, как уже сказано, на Виндаву и Дубиссу.
С началом этого наступления немцев, главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал Алексеев распорядился усилением данного района новыми войсками. Эти войска вошли в состав ближайшей 10-й армии, штаб которой находился, однако, в Гродне, в 200–250 верстах от центра Шавельского района. Оказавшиеся при таком способе управления суетливость и беспланность действий войск Риго-Шавельского района были столь велики, что генерал Алексеев вынужден был даже командировать туда особое лицо разобраться в обстановке.
«С глазу на глаз, – пишет командированный генерал Палицын в своих воспоминаниях, – я попросил начальника штаба 10-й армии хотя бы три дня не посылать старшему начальнику в Шавельском районе никаких приказаний и вообще не вмешиваться в его работу…»
Позднее генералу Алексееву пришлось перевести в этот район генерала Плеве с его штабом. Хотя с этого момента управление войсками было упорядочено и дальнейшее распространение неприятеля приостановлено, но время для «вытеснения» немцев за Неман было упущено, и неприятель своим присутствием на Виндаве и Дубиссе должен был всегда напоминать об опасности возможного продвижения его дальше, в направлении на Вильну, Двинск и Ригу. Собственно говоря, уже с этого времени (конец мая и начало июня) настала пора для выделения армии генерала Плеве из ведения Северо-Западного фронта и непосредственного подчинения ее Верховному главнокомандующему. Может быть, тогда и удалось бы более своевременно сформировать особый северный фронт, для прикрытия путей севернее Ковны, на Петроград и Москву. Но образование этой новой группы войск могло идти лишь за счет Западного фронта, в связи с эвакуацией им Польши. А так как эту трудную операцию Великий князь Николай Николаевич вверил генералу Алексееву, то он и опасался своим вмешательством стеснить свободу его действий.
«Мы должны, – писал я в конце июля после целого ряда словесных докладов, – отказаться от стремления удерживать, во что бы то ни стало, линию реки Вислы и в своих решениях принимать исключительно требования стратегической обстановки, стремясь при первой возможности усилить и закрепить наше положение в Риго-Шавельском районе, который приобретает первенствующее значение при данных условиях обстановки…»
17 августа Русскую армию постиг, наконец, на ее правом фланге очень тяжелый удар: в результате германского штурма пала крепость Ковна.
Общественное мнение привыкло в течение минувшей войны, по опыту Западного фронта, к бессилию крепостей и довольно быстрому переходу их в руки неприятеля: поэтому оно не обратило особого внимания на падение названной крепости. Едва ли была даже усмотрена разница в положении и условиях обороны Ковны и Новогеоргиевска, перешедших в руки германцев почти одновременно. На самом деле различие было весьма и весьма существенное. Новогеоргиевск сдался, по оставлении нашими полевыми войсками линии рек Вислы и нижнего Нарева, т. е. в условиях, так сказать, «изолированной» обороны. Ковенская же крепость была расположена на линии общего фронта и не была окружена неприятелем, сохранив таким образом боевую связь с полевыми войсками, от которых, при лучшем управлении, должна была бы получить помощь. Помощь эта могла сказаться тем более действительной, что атаковавший ее германский корпус Лицмана едва ли в значительной мере превосходил гарнизон крепости в силах, а его артиллерию никак нельзя было назвать «подавляющей». «Ни одна крепость не дралась еще такими скромными средствами», – говорил о штурме Ковны, в своих воспоминаниях, генерал Людендорф. Даже с падением западных отделов обороны, располагавшихся на левом берегу Немана, Ковенская крепость имела, в сущности, возможность продолжать сопротивление, сомкнувшись укреплениями на правом берегу той же реки!
