— До свиданья, Андрей.
На следующий день за ним прислали дрезину. Проводить его до Матово пришел Хоттабыч. Дрезина тронулась, рывками набирая скорость. Андрей обернулся. Хоттабыч махал шапкой. Далеко позади показалась фигурка. Дрезина мчалась, и фигурка становилась все меньше. Временами ее заслонял Хоттабыч, который все еще махал шапкой. Потом оба они исчезли, И разъезд уже не был виден.
Навстречу по соседнему пути, только что пущенному в эксплуатацию, пролетел поезд. В паровозном окне мелькнуло задорное лицо Чеботарева. Сейчас они увидят друг друга.
Через минуту раздался сигнал: короткий, длинный, два коротких.
— Вот и все, — грустно сказал Андрей.
Он не верил, что Валя легко помирится с Владимиром. Ведь тот совсем забыл о ней. А сейчас увидел и так, из озорства, снова посигналил.
После всего, что узнала Валя, ее неудержимо повлекло к разъезду. Она шла туда, думая об этом домике, и мысли ее были заняты. Может быть, поэтому не расслышала сигнала. Она услышала только паровозный гудок, только звук.
Вскоре, закончив практику, Валя уехала домой, в Матово. Владимир знал, что Вали уже нет на разъезде, но каждый раз, проезжая мимо, зачем-то давал этот сигнал.
У Виктора Дубравина было много планов, но их поломала война. Отныне все его стремления свелись к одному: перевозить много и быстро.
В поездах, которые он гнал на запад, были танки, орудия, бомбы, снаряды. Марка мирных заводов непривычно выделялась на минометах и автоматах. На восток перевозил эвакуирующиеся заводы и раненых. Он хорошо видел и понимал, что делается в стране. И работал, как все советские люди: не зная отдыха, недосыпая и недоедая. На душе у него было, как у всех: тяжело и тревожно.
Но особенно тяжелый день выдался в феврале сорок второго года. Вернувшись из поездки, долго стоял у карты с флажками. Он не мог понять, почему такая могучая страна, с такими людьми терпит такой тяжелый урон. Шел домой, думал и не мог понять, как получается, что немцы все еще наступают.
Деревянный тротуар скрипел от мороза. К вечеру мороз забирал с новой силой. Подул легкий ветерок, он обжигал лицо. Виктор пришел домой, когда стемнело. Решил хорошо отоспаться, потому что в предыдущую поездку его вызвали раньше времени, и он не успел отдохнуть. Часов в двенадцать ночи проснулся от ветра, который бился в окно. Прислушался и понял, что, кроме ветра, в стекло стучится человек. Он знал, что это рассыльный, хотя так скоро не должны были вызывать в поездку.
Виктор поднялся, зажег свет, впустил рассыльного.
— Ехать, Виктор Степанович! — сказал тот, вздыхая. — Совсем зашились, все паровозы позастревали, а твой вернулся. Хотя отдых тебе не вышел, но велели вызывать.
— Во сколько?
— Нарядчик сказал — как можно скорей, помощника и кочегара я уже направил, — говорил тот, растирая руки над еще теплой печью.
— Что, холодно? — спросил Виктор.
— Мороз не так уж большой, сорок один, да ветер проклятущий полосует.
Поднялась Маша, молча стала собирать сундучок.
Виктор быстро оделся, взял легонький сундучок, как всегда, поцеловал жену, сказал: «Запирай двери» — и вышел.
Ветер завывал, обжигал лицо, качал в разные стороны. Опять начали одолевать вчерашние мысли. Когда все это кончится?
Возле паровоза суетились помощник и кочегар.
— Что успели сделать? — спросил он, поздоровавшись.
— Да мы только пришли, Виктор Степанович!
— Давайте быстрее, ребята. В буксы добавляйте подогретой смазки, на параллели и кулисный камень тоже подогретой. Проверьте, хватит ли песку, не смерзся ли он. По такой погоде без песку ни шагу.
Прибежал дежурный по депо, еще на ходу крича:
— Давай скорей, Виктор Степанович, давай, дорогой, там уже скандал на всю дорогу!
Это был тяжелый месяц для сибирских машинистов. Нескончаемым потоком шли на запад танки, орудия, воинское снаряжение, а навстречу — оборудование эвакуирующихся заводов с рабочими, эшелоны с ранеными, нефть, металл.» Почти все поезда в обоих направлениях были литерными, то есть подлежащими пропуску без очереди, немедленно, на правах курьерских или пассажирских.
…Дубравин дал сигнал и выехал на контрольный пост.
С высоты паровозного окна огромного и мощного ФД он видел забитую поездами станцию, и ему казалось, что такого скопления здесь еще не бывало… «Зашили станцию так, что и к поезду не проберешься», — бормотал он, выезжая с контрольного поста.
Возле стрелки его остановили, и он пришел в ярость. Как же не зашить станцию, если и поезда сформированы, и паровоз готов, а их держат! Но он ничего не мог поделать. Без разрешения нельзя даже трех метров отъехать. Спят они, что ли? Дать бы сейчас сигнал тревоги, сразу зашевелятся.
— Почему держите? — крикнул он стрелочнице, показавшейся из будки. — Под поезд хоть пустите, тормоза опробую!
— Пока, нельзя, — ответила стрелочница. — Двойной тягой отправят, ваш паровоз головной. Вот сейчас второй подойдет, пропущу его, а потом вас.
Дубравин не выдержал и пошел на станцию. Почему это при такой нехватке паровозов двойной тягой?
Ветер гнал снежную пыль вдоль вагонов, как по трубам, глухо ударял в пустые цистерны и, взвихряясь, тонко завывал в проводах.
В помещении дежурного по станции было много народу и стоял сильный шум. Без конца звонили телефоны; из наушников, лежавших на столе, то и дело доносился голос диспетчера.
Виктор Степанович поздоровался, но ему почти никто не ответил. Каждый был занят своим делом. Тут же находились военный комендант станции, различные представители, «толкачи» и заместитель начальника Омской дороги Василий Тихонович Кравченко.
Оказывается, надо было срочно отправлять три поезда особого назначения — два нечетных на запад и один на восток. А депо могло выдать только два паровоза. Решили поэтому нечетные два поезда сцепить и отправить их двойной тягой, а как быть с третьим составом, придумать не могли. Об этом и шел разговор.
Через несколько минут после прихода Дубравина с контрольного поста сообщили, что вышел под поезд второй паровоз.
— Давай скорей, Виктор Степанович, — обратился к нему дежурный, — ты пойдешь ведущим. Не застрять бы только вам где-нибудь на подъеме, махину такую даем, что и конца не видно. Не знаю, как и с места ее стронете.
Дубравин стоял, прикрыв глаза, и его высокая фигура едва заметно и неравномерно покачивалась, будто он дремал. Трудно было понять, то ли разомлел человек с мороза в этом жарко натопленном помещении, то ли сковала вдруг усталость от беспрерывной работы и недосыпания, или просто закружилась голова.
— Заснул, Дубравин? — окликнул его дежурный, и все обернулись к машинисту.
Тот поднял веки и, вытирая ветошью чистые руки, сказал:
— Прошу разрешить мне одному взять эти два состава. Тогда второй паровоз у вас освободится…
— Перестаньте фантазировать! — перебил его дежурный. — Немедленно отправляйтесь!
— Подтолкнет сзади паровоз и трону с места, а дальше поеду сам! — настаивал Дубравин.
— А если на перегоне встанете, кто подталкивать будет? — раздраженно возразил дежурный. — Кто за вас отвечать будет?
По лицу дежурного и по его нетерпеливым жестам было видно, что он скажет сейчас что-то резкое, но в разговор вмешался Кравченко.
— Вы поступаете как подлинный патриот, — обратился он к Дубравину, — но разрешить такую поездку нельзя. Во-первых, вы уже слышали, что это не обычные составы, а тяжеловесные. Во-вторых, длина состава достигает километра, значит, в случае необходимости вы даже на станции не сможете встать, чтобы не задержать движения остальных поездов, потому что он не уместится ни на одной станции. А в-третьих, при таком морозе и ветре дай бог вам хоть двумя паровозами стронуть с места и вытянуть эту махину. Вот обстоятельства, которые надо учитывать, — закончил Кравченко и, помолчав немного, добавил — Понимаете, если вы не вытянете на перегоне, значит, на два-три часа выйдет из строя все направление. Вот почему мы не можем рисковать.
В комнате стало тихо. Все смотрели на Дубравина.
— Ну, так вот, значит… — неопределенно протянул дежурный, давая понять, что разговор закончен.
А Виктор заговорил очень медленно, растягивая слова и как бы устало:
— Я это понимаю. Я все понимаю. Меня надо только подтолкнуть с места вторым паровозом и дать «зеленую улицу» до конца рейса… Я не подведу… Я ручаюсь…
Дубравин говорил тихо, казалось, даже неуверенно. В его словах не было ни пафоса, ни энергии, и почему они так подействовали на окружающих, сказать трудно. Но всем стало ясно, что надо разрешить ему вести этот немыслимый километровый поезд, несмотря на мороз и ветер, несмотря ни на что. И хотя голос и вся его фигура казались вялыми, люди, слушавшие его, один за другим поднялись.
