— Короче, вы сами участвовали в операциях?
— Да.
— В воздухе?
— Конечно.
— В таком случае слово имеет товарищ Градов.
Так началась беседа.
Вначале сдержанный и сухой рассказ Градова не очень волновал нас. Но вот он, незаметно для себя, перешел на интимный, лирический тон повествования. И мы весь вечер до полуночи слушали его, как говорят, не переводя дыхания.
— Наша часть истребительной авиации находилась в районе, примыкающем непосредственно к участку фронта. Как в таких случаях бывает, вы знаете. Мы получили приказ — быть в готовности к вылету и возможному столкновению с японскими захватчиками. Район задания — Посьетский залив, высоты Заозерная и Безымянная. Обе советские сопки — стратегические возвышенности, с которых открывается великолепный вид на Посьетский залив и на советскую государственную границу, проходящую совсем рядом. Именно обе эти высоты и захватили японские самураи, обеспечив себе, таким образом, исключительно выгодное географическое превосходство над нашей же советской территорией.
«Утром 6 августа был получен приказ «по машинам». Последние приготовления, быстрая поверка людей, и вслед за этим вся часть поднялась в воздух. Легкий туман стлался из залива, чуть прикрывая опаловой дымкой безотрадные заболоченные дали. Тяжелые бомбардировщики вышли значительно раньше, и нам предстояло закончить ту часть операции, которую начали бомбардировщики.
«Я летел головным в строю своего соединения. Мы быстро догнали соединения бомбардировщиков и, рассредоточившись, положенным строем пошли в охранение своих тяжелых кораблей. Мы летели близко друг от друга, возбужденные ожиданием предстоящей встречи с врагом. Машины шли так близко одна от другой, что мы узнавали друг друга по лицам, салютовали поднятием рук. Наконец, в огромном «окне», прямо по курсу, открылись суровый горный кряж и знакомые высоты Заозерная и Безымянная с какими-то неясными сооружениями на противоположной стороне склона, которых раньше там не было. Потом облака вдруг разом как-то остались за нами, и мы, едва войдя на чистые горизонты, вдруг увидели перед собой белые облачка взрывов. Это японская зенитная артиллерия, заметив наше приближение, открыла заградительный огонь.
«Теперь наша задача была совершенно ясной. Советские истребители должны были подавить зенитную артиллерию врага и дать возможность воздушным кораблям полностью сбросить свой груз на голову японских захватчиков.
«Мы выбрали объект атаки, и наши машины разошлись веером. Я вел свое звено на резкое снижение и метрах в шестистах от земли увидел японские блиндажи и массовую перебежку самураев. Мгновенно перевел самолет в крутое пикирование, и всем звеном понеслись на цель. В стремительном падении казалось, что лечу не я, а будто на меня несутся японские блиндажи, бурая земля, мокрая от недавнего дождя. Сквозь грозный свист падающей машины, кажется, различаешь крики японских солдат. Мгновение, и я включил пулемет. Вижу, как валятся японские самураи, срезанные словно лезвием косы. Вспыхнуло чуть ли не в упор несколько залпов из-за блиндажа, и вдруг, круто вырвав ручку на себя, я сбросил первые бомбы.
Сооружения японцев, вместе с глыбами камня и земли, трупами его защитников, взлетели в воздух. Мои товарищи довершили разгром вражьего гнезда.
«Снова набрав высоту, мы вышли на охранение бомбардировщиков и увидели, что они, прикрытые от огня зенитных орудий, бомбят укрепления японцев. Над приплюснутым с высоты скалистым кряжем сопок, спускающимся к озеру Хасан, один за другим поднимались огромные столбы дыма и огня. Взрывы непрерывно следовали один за другим. Это строй тяжелых кораблей проходил над вражескими укреплениями. Даже сквозь оглушительный гул мотора была слышна эта дьявольская канонада, буквально вспахивавшая огнем и сталью оба склона горного кряжа. С высоты полета казалось, словно исполинские черные волны бушуют внизу, до того забрасывали советские бомбардировщики захваченную японцами землю.
«Тяжелые танки поддержали атаку, начатую авиацией. Они уже неслись на рубежи, где только что строчили японские пулеметы и била артиллерия врага. Опрокинутые грозным натиском, японцы вылезли из своих укрытий и отступили с нашей земли, отстреливаясь на ходу. В это время со всех сторон неслась наша славная пехота, которая вконец опрокинула врага и отбросила его с родной земли».
Идут классные занятия.
Утомленный учебным ночным полетом, я сижу с товарищами за огромным столом и сквозь полусомкнутые веки едва различаю сутулую фигуру инструктора Мухина.
— Для чего, собственно, нужна затяжка при прыжке, — уныло говорит он, рисуя на доске самолет и условную точку сбрасывания. — Допустим, здесь… Да смотрите же, чорт возьми, Кайтанов, — вдруг кричит он, увидев меня спящим. — Для чего нужна затяжка?
С трудом раздирая веки, я с минуту упорно гляжу на доску, преодолевая сковывающий меня сон. Но скоро веки снова слипаются. Мне почему-то кажется, что сам Мухин непрочь поспать, потому что говорит он все более вяло, и скоро я вовсе перестаю слышать его голос.
Передо мной проходит картина знакомого аэродрома, над которым кружатся два самолета, готовые сбросить парашютистов.
Стою у самолета. Струя воздуха от винта ласково треплет мои волосы. Надеваю шлем, щупаю прочность лямок парашюта, неохотно залезаю в кабину. Самолет дрожит от могучих оборотов винта.
— Надеюсь, понятно, Кайтанов, почему при прыжке из учебной машины обязательно делать задержку? — сквозь напев винта слышу я голос Мухина.
И, не дождавшись ответа, Мухин, по обыкновению, отвечает сам:
— Преждевременно раскрывшийся парашют может зацепиться за хвостовое оперение.
— Понятно, — махнул я рукой.
Самолет уходит в воздух.
Вот я стою на плоскости летящего самолета и смотрю на землю, такую далекую и родную, что хочется как можно скорее потянуть за кольцо. Но рано.
Машина еще не стала на боевой курс. Не отрываю взора от далекой дымки залива, бурой земли с миниатюрными улицами городка и размышляю, куда двинуть после прыжка — домой спать или в парк на велосипеде. Пожалуй, спать.
Легкое покачивание самолета обрывает мою мысль. Согнувшись, я прыгаю, с силой рванув вытяжное кольцо, и… взрыв хохота раздается за столом.
Мгновенно очнувшись, я узнаю классную комнату, инструктора Мухина и товарищей, корчащихся от смеха.
Трое сидевших справа от меня поднимаются с пола: одним взмахом руки при «выдергивании» кольца я свалил их со скамейки.
— Сильно дергаете, товарищ Кайтанов, — говорит Мухин, и новый взрыв хохота потрясает аудиторию.
В 1931 году, окончив школу, мы — молодые летчики — разъехались по частям.
Сколько радостного ожидания! Все в новом обмундировании, в скрипящих, пахнущих свежей кожей портупеях, бодрые, подтянутые.
В части встретили нас прекрасно. Командиры заботливо объяснили «молодым» их обязанности, а вскоре включили и в полеты.
Среди нашей пятерки в часть прибыл летчик Тихонов, очень удалой парень. В первый же полет он поднялся на новой боевой машине и сразу завоевал авторитет у командования. Через несколько дней он уже принимал похвалу как должное. Самоуверенность и гордость росли пропорционально успехам.
Тихонов великолепно знал технику пилотирования, чему мы все четверо втайне завидовали. Каждый хотел чем-нибудь да перещеголять товарища.
Однажды Тихонов вылетел с заданием произвести три петли, два переворота и пару мелких виражей. С любопытством мы провожали машину и следили за ней в полете. Вот Тихонов дает газ, делает петлю, другую… Каково же было наше удивление, когда вместо трех петель он сделал их восемь штук.
Прекрасно приземлившись, летчик подошел к командиру, который, вместо того чтобы наложить взыскание за неточное исполнение приказа, ограничился только предупреждением. Я стоял в стороне, смущенный таким недопустимым добродушием.
На следующий день, отлетев подальше, я сделал одну за другой девятнадцать петель и, как ни в чем не бывало, пошел на посадку.
Этот полет дал мне глубокое удовлетворение. Больше я Тихонову не завидовал.
Когда, возвратившись из очередного полета, Тихонов принимался, бывало, рассказывать товарищам о своем мастерстве, я неизменно торжествовал, хотя тайны своей никому не выдал.
Мне предстоял полет на полигон в паре с пилотом Крюковым. Мы должны были произвести бомбометание макета артиллерийской батареи, а вслед за этим буксировать конуса для воздушной стрельбы.
На моем одноместном самолете были учебные цементные бомбы. Выйдя на цель, я на высоте четырехсот метров круто задрал машину и, когда скорость начала затухать, быстро сунул ручку от себя. Самолет вошел в пикирование под углом, примерно, в восемьдесят градусов. Впившись глазами в оптический прицел, я нацелился в центр батареи и, когда до земли осталось не более ста метров, сбросил первую бомбу. Вслед за этим вырываю ручку на себя и слежу, как машина, круто переламываясь, снова набирает высоту. Одновременно замечаю дымок. Это первая бомба ударила метрах в пятнадцати от батареи. На втором и третьем заходе точность попадания значительно улучшается, а четвертой бомбой я попадаю в самый центр батареи.
