затих поезд и где никто не садится и не выходит. Ваши спутники бормочут во сне. Китайская граница придвигается с юга. Вы ощущаете это в темноте, как наступающий прилив. За чернеющими горами в шестидесяти километрах отсюда – в зоне, давно ставшей запретной, – Шилка встречается с Аргунью, двигающейся на север, и здесь они сливаются в Амур, становясь границей между Россией и Китаем на полторы тысячи километров. В полусне я предвкушаю, как пересекаю границу и двигаюсь по китайскому берегу почти до Тихого океана; однако эти неизвестные пути приносят уже знакомую смесь возбуждения и опаски, и несколько часов спустя я просыпаюсь от первых лучей, пробивающихся сквозь неизменный лес, и размышляю, где меня остановят.
Сковородино – городок некрасивый. От тусклой унылой главной улицы отходят дороги в тихие неряшливые пригороды. Железные двери, захлопнутые окна, и только облупившиеся вывески магазинов – «Людмила», «Юлия» – говорят, что какой-то продуктовый магазин может оказаться открытым. В кирпичную вкладку до сих пор неизгладимо вписаны советские лозунги, прославляющие труд, а над муниципальными учреждениями провисают плакаты, посвященные годовщине окончания Великой Отечественной войны, развешанные несколько месяцев назад. Самые крупные постройки принадлежат железной дороге, из-за которой и был основан город, а также насосной станции, которая качает сырую нефть в Китай и к тихоокеанскому побережью.
Двадцать лет назад, на закате ельцинских лет, я незамеченным уехал отсюда к китайской границе по боковой ветке. Теперь требуется драконовское разрешение. Когда я нагло обращаюсь в Федеральную службу безопасности (это потомок КГБ), они неопределенное время обещают решить вопрос, но результата нет. Эту пограничную зону накрывает старая паранойя. Вокруг ее защиты выросла целая культура. Считалось, что повсюду скрываются вражеские лазутчики. Сначала это были японцы, потом китайцы, затем в национальной психике загноились шпионы и диверсанты – еще более коварные из-за своей безымянности. Только бдительность героических пограничников оберегает родину от бедствий. У них есть собственные знаки различия и собственный гимн. Сталинские страхи сохраняются в самой длинной укрепленной границе на планете: 1700 километров колючей проволоки и разрыхленной земли.
Особое место на этом темном небосводе занимает пограничное село Албазино, куда я собираюсь. Это был первый бастион России на этой территории, закреплявший ранние претензии Москвы на Амур. После гибели казаков, защищавших крепость Албазин в 1686 году, отказ от нее был закреплен в Нерчинском мирном договоре, который навсегда подтвердил претензии Китая на Амур. Для немногочисленных россиян, добравшихся до Албазино, это место наполнено мученичеством и утратами, которые смягчает триумф итоговой реконкисты. Но одновременно это напоминание о давней слабости России в этом регионе. Об унизительном Нерчинском договоре говорят редко, а в России и вовсе нигде не вспоминают.
Три дня я жду в Сковородино – в потрепанной гостинице, которой владеют двое армян. Они сохраняют свою национальную культуру: потягивают кофе из крохотных чашек, курят сигареты «Арарат», целуют друг друга при прощании. Мой номер именуется «люксом», хотя в нем течет умывальник, перегорела лампочка, а окна выходят на свалку ржавой мебели, где шныряют крысы. В этой камере, в ожидании новостей, которые могут и не прийти, праздность лишает мужества и приводит в уныние больше, чем невзгоды. Меня беспокоят грядущий возможный запрет, собственный измученный организм и предстоящие холода. Мрачный город кажется более расплывчатым и неуловимым, чем раньше. Выжившее кафе, где я сижу, всегда пустует. Попытки разговора вянут. Тогда я ощущаю, как плохо понимаю, где нахожусь, и путешествие кажется неудачным занятием.
Однако вечером я иду по длинной главной улице, и ее потрепанные дома с лепниной начинают мне нравиться. Город выглядит умиротворенным в своем упадке. Под деревьями на бульваре кто-то посадил кусты, и они рассвечены осенними ягодами. В полдень служба безопасности доставляет мне в гостиницу разрешение. Моя улыбка, вызванная разрешением вопроса, озадачивает любезного офицера. Он желает мне хорошей поездки. Через два часа по пути в Албазино, где перед нами встает горная стена, дорога превращается в аллею из льда и грязи. Она ярко и опасно блестит, а руки таксиста слишком часто отрываются от руля. У него прыщавое и задумчивое лицо. Он машет золотым деревьям, одурманенным осенью. Говорит, что живет с женой в лесной избе, а дочери – в квартире в Сковородино. Он считает их сумасшедшими.
В следующий миг он слишком резко тормозит, и машина, потерявшая управление, бесшумно скользит по глазированной дороге. Совершив дергающийся круг, она погружает нас в канаву. Приземление очень мягкое – с равным успехом мы могли бы утонуть в патоке. Автомобиль наклонился вперед. Вылезаем невредимыми и подкладываем под шасси сучья лиственницы, однако машина лишь уходит глубже.
– Тридцать один год на дороге, – стонет водитель, – и никогда не попадал в аварии.
Подавляю удивление. Он бьет себя по лбу. Но через полчаса на дороге появляется здоровенный фермер на гигантском тракторе. Он вытаскивает нас на дорогу и уезжает, не сказав ни единого слова.
– Вот так здесь принято, – торжествующе говорит таксист. – Это Сибирь!
Через несколько километров дорогу перекрывают ворота – хилые створки четырехметровой высоты с колючей проволокой. Из блокпоста выходят охранники; они ухмыляются, глядя на наши заляпанные грязью фигуры, затем внимательно изучают мое разрешение, возвращаются к своим компьютерам и, наконец, раздвигают трясущееся препятствие. С полкилометра от нас не отстает какая-то сердитая собака. Мы едем через разрушенное на вид село Джалинда, где не замечаем людей. Впервые за неделю появляется солнце. Внезапно под нами открывается Амур, ставший теперь шире, а на противоположном берегу в плотном гобелене леса лежит Китай. Березы переливаются всеми оттенками золотых, красных и изумрудных цветов. Единственный звук – кладбищенский гомон ворон, сидящих, как флюгеры, на верхушках деревьев и смотрящих на юг.
Подъезжая к разбросанным домикам села, я вспоминаю его полузаброшенные поля и пастбища, которые не изменились за двадцать лет. Вспоминаю женщину почти девяноста лет – Агриппину Дороскову, которая воплощала в своей яростной хрупкости казачью память и угасание региона. В 1854 году ее дед спустился по Амуру с безжалостным губернатором Николаем Муравьевым, который бескровно вернул Амур России [47]. Она говорила мне, что написала четырехтомную историю Албазино; в ней первые годы коммунизма оказывались утраченной утопией, и прощение получил даже Сталин, террор которого едва не уничтожил жителей города. Две обведенные траурной рамкой звезды над дверью ее дома означали брата и сестру, погибших в Великую Отечественную войну. Дожив до конца правления Ельцина, она была одержима угрозой со стороны ненасытного Запада, готового навредить ее родине, и хрипло провозглашала способность пролетариата вернуть России почти мистическое величие.
Помню, что она собрала кучу местных артефактов: старое оружие, рыболовные снасти,
