и полуистлевшие косы – их женщины туго заплетали волосы.
Куратор музея горда и заботлива. Я здесь один – первый западный посетитель за несколько месяцев – но обращаюсь с непонятными просьбами. Среди архивов она находит снимок китайских гостей: шесть бизнесменов, жены которых носят православные косынки. У них русские имена, а один держит икону. Но выглядят они чистыми китайцами. Смотрительница говорит, что это потомки казаков-перебежчиков времени осады; они предпочли присоединиться к маньчжурам, а не вернуться домой [52]. Неизвестно, почему они так сделали. Возможно, боялись расправы за преступления, а, может быть, хотели сохранить местных жен, которых бы не удалось сохранить в России.
Возвращение этих «пекинских албазинцев» – их тоска по давно минувшему – приводит смотрительницу в замешательство. Некоторые из их предков были заключенными, но большинство дезертировали. Их, возможно, насчитывалось сто или побольше. В Пекине они стали ядром отдельной роты императорских телохранителей; жили у Восточных ворот старого города и женились на женщинах-преступницах [53]. У этих людей имелся русский священник, и они освятили православную церковь (бывший ламаистский храм), украсив ее уцелевшими иконами. Время и смешанные браки привели к исчезновению русской внешности и русского языка. Путешественники описывали их как безбожных пьяниц. Однако память об их происхождении осталась. Церковь превратилась в православную миссию, которая просуществовала до двадцатого века (там еще в 1920-е годы были монахини-албазинки), однако потом ее смела другая вера – большевизм, маоизм. Церковь стала гаражом советского посольства, а затем ее вернули сохранившейся крошечной общине.
Смотрительница показывает мне фотографию симпатичной молодой китаянки, которая смотрит на витрину, предметы в которой я не могу разобрать. «Приезжала несколько месяцев назад». Выражение лица молодой женщины настолько пассивно – тень нахмуренности, – что я не могу сказать, что за ним кроется – очарование или замешательство. Что может означать встреча с предметами, настолько далекими от ее мира: неразборчивая рукопись, почерневшие от огня зерна ячменя, ружье, которое выронил в момент смерти какой-то дальний родственник?
Следующие века добавляют свои медали и сабли, а затем история музея полностью расходится с ее жизнью. На одной стене я натыкаюсь на тюремные фотографии убитых при Сталине казаков. Они смотрят в камеру в арестантской одежде с номерными бирками. У них несчастный и растерянный вид. Некоторых уже пытали. Дороскова описывала этих изможденных невинных людей как обычных деревенских жителей – крестьян и торговцев, но их смерть каким-то образом оправдывалась. Рядом шкаф, посвященный ее творчеству: пишущая машинка, рукопись и единственный (тут я ощущаю боль писателя) пожелтевший труд, который был опубликован – из четырех томов, которые она планировала.
Перед музеем на солнышке сидит внук Доросковой Алексей. Должно быть, он услышал, что появился иностранец, и облачился в парадный мундир амурских казаков: оливково-зеленый китель с серебряными нашивками, штаны с желтыми лампасами и папаха набекрень. Я еще не подошел, а он уже выкрикивает казачье приветствие: «Слава Богу!» Я пожимаю большую мягкую руку. На огромном круглом лице сидят пронзительные серые глаза, а шея и подбородок складками лежат на воротнике военной формы. Он словно из театра.
– Так вы знали Агриппину Николаевну!
Он пылает гордостью. Он говорит о своей бабушке, словно она была яростной святой, и когда он заявляет: «Казаки возвращаются!», фраза звучит эхом ее голоса.
– Все возвращается к тому, как должно быть. – Он смотрит на небо, словно это организовал господь. – Долгое время про наш народ забыли. Но мы сильные, мы всегда возвращаемся. Вы видели голову в музее? Реконструированную голову казака? Когда-то мы были огромными людьми! Гигантами!
– Видел. – Мне показалось, что пластиковая голова была среднего размера, но при этом странно идеализированная. Напоминала греческого философа.
– Ее сделали после изучения черепов казаков. Их много выкопали. И в конце концов скелеты снова захоронили со славой! Три года назад тут у нас была церемония…
Да, я видел снимки в музее: казачий караул, несущий огромные гробы, расшитый золотом архиерей в шарообразной митре, сам Алексей, прижимающий к покатому животу российский трехцветный флаг, и нестройные ряды кадетов.
– Мы никогда не должны забывать! И теперь наши школьники заново изучают традиции. Я казачий атаман этого округа и учу их. Даже девушки учатся варить кашу и уху, как делали наши солдаты. – Он поглаживает свой живот. – Наши хозяйства тоже… почвы здесь уже богатые. Создаем коллективы, строим планы…
Но я видел только заросшие поля и бедные хозяйства. Даже в девятнадцатом веке казаки считались бедными земледельцами.
Но Алексей торопится.
– Мы должны восстановить наши амурские села, поскольку страна может снова призвать нас. Что мы знаем про Китай? Мы должны чтить наших павших, кто сражался с ними, и всех воинов, что привели Россию к Амуру. Это были великие времена, великие люди. Мы родились воинами! – Естественно, он никогда не признает их зверств. Наоборот, они герои уготовленной господом империи. – Скоро мы восстановим тут крепость, как раньше. И снова начнем патрулировать границы. Этих пограничников недостаточно. России нужны мы!
Он выпячивает свою огромную грудь, пестрящую медалями, которыми казаки награждают друг друга. Он перебирает их: медаль Албазинской Божией Матери от местной епархии (дается за участие в юбилеях), орден атамана казачьего войска Платова [54], различные бумагообразные украшения с напечатанными лошадьми и крестами, черно-оранжевая ленточка, отмечающая празднование победы в Великой Отечественной войне. Ленточку он прикалывает мне.
– Даже Сталин нас боялся! Он боялся нас больше, чем Гитлера! И правильно. Мы были сильнее, смелее. И старше коммунизма.
Мимо проходят двое садовников, ухаживающих за территорией.
– Слава Богу! – кричит он.
Те отвечают небрежными кивками.
– Люди спрашивают, можем ли мы охранять наши границы, но каждый казак делает это, не задумываясь. Эти люди и все село обратят на вас внимание, даже если вы их не видели.
Мне хочется как-то смягчить его, попробовать пошутить. Может, он внезапно рассмеется. В этом бахвальстве я не вижу ни намека на маниакальную силу и ярость его бабушки. Он выглядит странно невинным.
– Границы теперь не нужно охранять, – неуверенно произношу я. – Между Россией и Китаем мир.
Его кулаки сжимаются.
– Но мы должны быть готовы! Всегда! Китайцам нельзя доверять.
Патрулирование границы стало самоцелью. Мир ему угрожает.
– Мы никогда не сможем быть уверенными. – Его лицо трясется под черной овечьей шерстью папахи; бумажные награды дрожат. – Никогда.
И все же правители России всегда опасались казаков, полунезависимость которых таила в себе угрозу. Это не какой-то этнически отдельный народ, а обширная сеть военизированных первопроходцев, бандитов и беженцев, не признающих власти. Они относились к самым безжалостным полкам императорских армий, многие после революции стали на сторону Белого движения, а позже
