я просыпаюсь с легким уколом изумления от того, где нахожусь, утоляю преходящий голод колбасой и черным хлебом из рюкзака, а затем беспокойно бреду в село. Звезды сияют над километрами колючей проволоки, а за ними рисуется силуэт Китая. Воет одинокая собака. Свет в окнах без занавесок – либо там, где его не выключили по привычке, либо там, где перед иконами трепещут свечи. Внизу бледной нитью лежит Амур. Неуклюже топая в темноте, дорогу мне переходят коровы.
На дальнем берегу реки Китай не дает света, и мне он представляется пустотой. Лежащий южнее массив Большой Хинган начинает пропускать Амур на восток. Более двух столетий до 1906 года маньчжурские правители, для которых весь этот регион был прародиной, пытались предотвратить иммиграцию своих китайских подданных с юга. За их сторожевыми заставами в лесистых долинах жили только народ орочонов, бродячие бандиты да незаконные золотоискатели.
В 1883 году на одном из притоков [57] по другую сторону реки от Албазина, какой-то орочон, выкапывая могилу для своей матери, наткнулся на пласт золота. Появилась орда авантюристов и бывших каторжников – китайцы, русские, немцы, поляки, французы, число которых дошло до десяти тысяч. Они избежали анархии, назначив деспотического правителя, который провозгласил Желтугинскую республику [58]. Появился собственный флаг, печатались собственные деньги. Жители построили казино, музыкальный театр и бесплатную лечебницу. Но за любые правонарушения применялись драконовские наказания: 100 ударов за пьянство, 200 – за ночной шум, 500 ударов терновником (кнутом, набитым острыми гвоздями) за гомосексуализм [59]. На редкой фотографии – улица с высокими деревянными магазинами, по которой идут неулыбчивые мужчины в западных шляпах и китайской обуви.
Пекин отреагировал с запозданием, но жестко. Его солдаты выгнали всех иностранцев, но китайцев казнили. Русские пытались их спасти, но тщетно. Где-то во тьме передо мной пылал город, реки полнились обезглавленными телами, и четырехлетняя история Желтугинской республики закончилась, вернув Амур к одинокому покою [60].
Глава 6
Город Благовещения
От Сковородино Транссибирская магистраль огромной дугой сопровождает Амур на юго-восток. Час за часом ты смотришь на вздымающиеся хребты с березой, дубом и лиственницей. Древние отпечатки вязов и гинкго в аллювиальной почве намекают, что некогда флора здесь была богаче – ближе к китайской и японской; когда-нибудь эта растительность может вернуться. В какой-то момент вы пересекаете невидимую границу медленно отступающей вечной мерзлоты. Появляются обширные неосушенные болота. Этот последний участок колоссальной дороги в десять тысяч километров начали строить в 1908 году при постоянной угрозе японского вторжения, и он стал одним из самых сложных. От дешевой китайской и корейской рабочей силы отказались – привезли русских рабочих в надежде, что потом они колонизируют этот край. Железная дорога преобразовала жизнь всего населения речного бассейна. Редкое жилье первых поселенцев, создавших успешную сельскохозяйственную экономику, утонуло в последовательных волнах более бедных иммигрантов, которые продолжали появляться в условиях гражданской войны, голода и коллективизации.
Пыхавшие дымом паровозы и вагоны для перевозки скота – предшественники того левиафана, который везет меня из Сковородино – набивались изможденными, но полными надежд крестьянами, которые, возможно, радовались пресловутой сибирской опоре на свои силы и презрению к бюрократии. Даже сейчас легко представить, что дух первых охотников, старателей, бывших крепостных и бывших каторжников сохранился в громогласном дружелюбии и редкой опасности, которые прокатываются по коридорам поезда майками-сеточками и пустыми бутылками из-под водки.
В моем купе только тоненькая шестнадцатилетняя девушка, ее заплетенные в косу волосы незаметно скрываются под халатом. Свернувшись под одеялом в темноте с мобильным телефоном, она шепчет: «Привет, мам. Это Алена… Нет, я не… У меня все будет ладно… какой-то иностранец…» Утром она обращается ко мне тоненьким голоском: «Вы бы не могли выйти? Мне нужно переодеться».
Проснулись мы посреди водного мира, где блеск осени тускнеет. Леса исчезли в переплетающихся болотах и реках, а по сумрачной линии горизонта маршируют телеграфные столбы. К полудню мы подъезжаем к Зее – крупному левому притоку Амура [61]. Проходя тысячу двести километров от Станового хребта, она несла на юг казаков-первопроходцев, а ее мягкое лето, плодородные черноземы и лиственные леса подпитывали слухи о сельском рае.
Здесь начинаются перемены. Впереди, километров на триста холмы отступают, появляются луга, а сам Амур начинает загустевать отмелями и островками; затем горы Малого Хингана, вторгнувшиеся со стороны Китая, поджимают его еще на полтораста километров.
Алена фотографирует Зею через мутноватые окна. Мы оба направляемся в Благовещенск, второй город на Амуре, и она тут впервые. По мере приближения она беспокоится все сильнее. Говорит, что хочет все запомнить. Как она вообще может столько запомнить? Даже когда наш поезд вползает на станцию, она фотографирует купе, койку, проводницу, пассажирский переход и меня – «Мой первый иностранец!» – так что ее невинное бодрое настроение становится заразительным, и я переношу ее радостное возбуждение на улицы Благовещенска.
По сибирским меркам город стар. Он основан в 1856 году, вырос после обнаружения на Зее золота, и на рубеже столетий рядом с избами тут стояли торговые дворцы. Один британский путешественник писал в 1900 году, что жизнь здесь втрое дороже, чем в Лондоне. Почти два месяца я не видел ни одного здания, обладающего архитектурной красотой, или какой-нибудь постройки существенно старше себя. Теперь я гуляю по набережной и по улицам в голодной эйфории. Кажется, что это место мне давно знакомо, хотя в предыдущих путешествиях я тут никогда не был. Оштукатуренные особняки пастельных цветов – синевато-зеленые, бледно-палевые – стали сонными офисами, университетскими факультетами, ресторанами, невозмутимо стоящими на тихих улочках. Некоторое из них обрели итальянское тепло и обыгрывают классическую архитектуру с помощью колонн, увенчанных башенками и свободно плавающих фронтонов. Они приносят непредсказуемое удовольствие. То там, то здесь какая-нибудь крыша украшена вазой или статуей.
Красивая набережная над рекой, кажется, тянется на долгие километры. Ее гранитные стены демонстрируют воздушные террасы и павильоны, а через каждые несколько метров на кованой ограде золотые крылья расправляет двуглавый российский орел. Все покойно и чинно. Парки усыпаны опавшими листьями. На мостовых под ногами розовая и серая патина, и клумбы петуний цветут посереди осени.
Река тут не достигает километра в ширину, а на противоположном берегу, сияя миражом или мучением, поднимается китайский город Хэйхэ. В безмолвии такого расстояния он выглядит нарисованным. Его совершеннейшая геометрия светится будущим. Причудливые шпили и зубцы его кубистского леса намекают на гедонизм, а вздымающиеся небоскребы – тридцать, сорок этажей, все еще увенчанные кранами – словно вздуваются, одержимые энергией и нетерпением. Гигантское
