Мы не желали разрушения Союза, так как оно привело бы только к обострению противоречий между республиками, разрыву хозяйственных связей, драматическим изменениям в судьбе примерно 30 миллионов россиян, проживающих за пределами РСФСР. Нетрудно было предвидеть такие тяжелые последствия развала СССР, как кровопролитие на межэтнической почве, военно-политические осложнения. Мне приходилось неоднократно говорить Борису Николаевичу, что России по многим причинам нельзя себя вести по отношению к Союзу так, как ведут себя Литва и Эстония. У России другая миссия. В результате развала Союза слишком много русских пострадают, превратятся в бесправное национальное меньшинство. Он относился к моим словам с пониманием.
Мы, разумеется, чувствовали противоречивость своей позиции. С одной стороны, мы заинтересованы в срочной реформации Союза и не питаем особых симпатий к политике Горбачева. С другой – мы понимали, что усиление противостояния союзного центра и России могло привести к расколу общества, а в худшем случае – и к широкомасштабным гражданским конфликтам. В этой связи мы отметили в заявлении, что нужен эволюционный путь преобразований Союза и России, чтобы избежать рокового противостояния, сделали упор на те шаги, которые зависели от нас, от российского парламента. А в нем решающее слово всегда оставалось за Председателем Верховного Совета, то есть за личностью, как было заведено в России испокон веков.
Какие слабости видели мы в его политике? Прежде всего – неопределенность позиции по ключевым политическим и экономическим вопросам, стремление не прибегать к тому, что принято называть теперь «непопулярными мерами». Лично мне были чужды стремления друзей-демократов переложить бремя ответственности за непопулярные решения на союзный центр, поскольку увиливание от проведения скоординированных действий только усиливало хаос. В результате этой тактики и была утрачена последняя возможность стабилизировать экономику, спасти Союз.
Еще одним поводом к заявлению, а психологически, может быть, главным, явилась склонность Председателя Верховного Совета принимать решения при полнейшем отстранении от этого других руководителей парламента. Если бы тогда Борису Николаевичу хватило мудрости и желания вовлечь в процесс принятия решений всех своих заместителей и председателей палат, я думаю, конфликта, да и самого этого заявления могло бы и не быть. Но насколько реально было установление такого стиля отношений? Я и сегодня считаю такую модель маловероятной. Даже если бы у нас не было разногласий с Ельциным на политической почве (а они были), труднопреодолимым препятствием оставались навыки руководства, сформированные всем прошлым опытом. Этот опыт предписывал ни с кем не делить власть. При самом искреннем желании не только слыть, но и быть демократом избавиться от такого комплекса нелегко. Добавим к этому соответствующее влияние окружения, которое ревниво считало, что оно (а не Ельцин) пришло к власти. Все это вело к тому, что пропасть отчуждения между нами и Борисом Николаевичем становилась все больше.
Многие обвиняли нас в том, что наше заявление явилось ударом исподтишка. Но ведь ничего нового, во всяком случае для Бориса Николаевича, в заявлении не было! Все сказанное в нем десятки раз говорилось на совещаниях и в личных беседах, но наши обращения оставались незамеченными.
Скажу еще раз: по-человечески, по своим личным качествам Борис Николаевич всегда был и остается симпатичен мне. Поэтому я старался, чтобы в заявлении не было ничего некорректного, оскорбительного, обидного в его адрес. Мы старались, чтобы документ носил сугубо политический характер.
Из чего еще исходили мы в своем анализе? В первую очередь из масштабов, которые приобрели процессы развала не только Союза, но и Российской Федерации, спада экономики и нарастания межнациональных конфликтов. Ответственность за это, по нашему мнению, в большей мере лежала на политиках, вступивших в ожесточенную схватку с союзным центром и друг с другом за передел сфер влияния. Народы Советского Союза превращались в заложников амбициозных и некомпетентных политиков. Переживаемый ныне всеми бывшими союзными республиками экономический и политический кризис – убедительное свидетельство несостоятельности авансов и многочисленных популистских обещаний, столь охотно раздаваемых тогда многими политиками.
К сожалению, мы оказались провидцами в своих худших предположениях. И то, что заявление оказалось бумерангом, больно ударившим тех, кто пустил его в свет, объясняется не его содержанием, а политической неопытностью его авторов. Мы откровенно изложили все, что наболело. Оказывается, правда, честность, открытость в политике – непозволительная роскошь. Так, во всяком случае, общепринято считать. Но мы невольно убедились в этом, когда увидели, что наше выступление против одних крайних политических позиций мазохистски использовано представителями других, но тоже крайних позиций.
До сих пор в ушах звучит: прислужники партаппарата, центра, Союза, Горбачева, Полозкова и т. д.
Я уже говорил, что заявление готовилось нами чуть ли не конспиративно. Во всяком случае, кроме нас, авторов, о нем никто и ничего не знал.
Да, мы имели в виду инициативу 250 человек о созыве внеочередного Съезда. Да, мы приурочили это заявление к этому Съезду. Приурочить – не одно и то же, что синициировать. Между тем в вину «шести» упорно ставили созыв внеочередного, третьего Съезда. Поставившие подпись под соответствующим требованием депутаты были озабочены неблагоприятной обстановкой, складывающейся как в стране, так и в парламенте. Параллельные структуры, созданные в Верховном Совете, – консультативные и экономические советы – оказались неэффективными. Верховный Совет, как и при Воротникове, превращался в игрушку его Председателя. Нарушения законного порядка прохождения дел, решения кадровых вопросов становились правилом. Все это вело к дезорганизации работы, решениям, дискредитирующим российский парламент, способствовало падению авторитета депутатов. Они становились невольными соучастниками политики, которая творилась не ими. В сущности, «нарабатывались» пагубные традиции парламентаризма, при которых не только парламент, но и Россия становилась неуправляемой.
Строго говоря, ничего нового в этих традициях не было. Как и в предыдущие семьдесят с лишним лет, все решали первые лица Союза и России. Ни к чему хорошему привести не могла тактика конфронтации. Думаю, что как раз эта тактика и спровоцировала в значительной мере августовские события. Хорошо, что дело не дошло до крупных столкновений, влекущих огромные жертвы. Кое-кто, правда, попытался возложить на нас ответственность и за эти события. Они, мол, что-то знали, когда в заявлении намекали на их возможность. Почему же тогда Э. Шеварднадзе, в декабре 1990 года прямо заявивший о грядущем выступлении консервативных сил, числится в героях?
Для меня несомненно лишь одно: если бы Съезд, руководство России и Союза оказались способными на конструктивный анализ состояния и перспектив развития общества, до ГКЧП дело бы не дошло. Столь же несомненно, что на экономическом положении страны негативно сказалось нежелание парламента и правительства идти на повышение цен. В конце концов это все равно было сделано. Запоздание очень дорого обошлось народу: мы получили взлет цен в пять-шесть и более раз вместо планировавшегося повышения на 50–80 процентов.
Но все это – рассуждения, так сказать, постфактум. А тогда, оказавшись вовлеченными в водоворот событий, мы были вынуждены заниматься не столько отстаиванием своих концептуальных позиций, сколько отбиваться от навешивания идейно-политических ярлыков. Во всех обвинениях в адрес «шести» главным было утверждение о намерении свергнуть Бориса Николаевича, хотя в заявлении не содержалось ни слова о его отставке. Но, повторю, мало кого интересовал подлинный смысл заявления.
Хочу воздать должное позиции Б. Н. Ельцина. Не исключаю, что, если бы на месте Бориса Николаевича был кто-то другой, гонения на нас могли бы быть куда сильнее. Он же проявил выдержку. Я сужу, конечно, по его отношению ко мне. Так что не всегда Ельцин рубит сплеча – и это тоже нужно видеть и знать.
Тем не менее очень скоро все «подписанты» почувствовали себя попавшими в кольцо. В заявлении мы четко обозначили свою приверженность центристской позиции, уверенно считая центризм нужнейшим элементом политики сохранения Отечества. Так думали мы, но не аудитория.
Осложнили обстановку и активные выступления радикальных сил. Забастовки горняков, вспыхнувшие в Кузбассе и Воркуте, – в большой мере результат усилий радикалов во главе с Б. Денисенко. Платить за поддержку угольщиками демократов пришлось в самое трудное для экономики России время, и не Денисенко, а всем нам. Я имею в виду обещание поднять зарплату шахтеров Кузбасса и Воркуты до 30 тысяч рублей. А тогда простаивали десятки доменных печей, коксохимические заводы находились на грани остановки, люди остались без заработка.
