Я бы Вам не рассказала, я бы Вам показала его.
* * *
«Трагических обстоятельств» не было. Он был счастлив. Его все любили. Он готовил свою книгу и ни в кого не был влюблен. Он только что был у матери, только что посадил ее на автобус (Мама! осторожней!) и вез своему старому морскому другу — в Мёдон — чужой морской бинокль. Мы с Г<ронским> под поезд с чужими Цейесами не бросаемся.
* * *
«Eux que le départ d’une femme ou la fuite du temps inspire…»
(Aragon, crieur public).
«Les prodiges ne sont plus dans les eglises, ils sont dans la rue…»
— Ils étaient quelquefois dans les champs… Sur mer aussi…
(Jésus, Jeanne d’Arc)[228]
* * *
…Во всю величину залива
* * *
В ответ на слезы мне «Колхозы»,
В ответ на чувства мне «Челюскин»
(Б. П. и я — Писательский Съезд 1934 г. июнь)
* * *
…Дорогой Б<орис>, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se prête à toutes les formes.[229] Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть.
У тебя, напр., уже есть вся я, без всякой моей любви направленная на тебя, тебе экстериоризировать меня — не нужно, п. ч. я все-таки окажусь внутри тебя, а не вне, т. е. тобою, а не «мною», а тебе нужно любить — другое: чужое любить.
И я дура была, что любила тебя столько лет напролом.
Но мое дело — другое, Борис. Женщине — да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой — унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. Я бы хотела бы — не могла. Раз в жизни, или два? — я любила необычайно красивого человека, но тут же возвела его в ангелы.
Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я — очень глупа.
Логически: что ты мог другого, как не звать меня <фраза не окончена>. Раз ты сам не только в ней живешь, но в нее рвешься. Ты давал мне лучшее, что у тебя есть. Но под всеми твоими навязанными в любовь бабами — была другая правда: и ты со мной был — по одну сторону спорящего стола.
Я защищала право человека на уединение — не в комнате, для писательской работы, а — в мире, и с этого места не сойду.
Ты мне предлагал faire sans dire,[230] я же всегда за — dire,[231] к<отор>ое и есть faire:[232] задира этого дела!
Вы мне, — массы, я — страждущие единицы. Если массы вправе самоутверждаться — то почему же не вправе — единица? Ведь «les petites bêtes ne mangent pas les grandes»[233] — и я не о капиталах говорю.
Я вправе, живя раз и час, не знать, что такое К<олхо>зы, так же как К<олхо>зы не знают — что такое — я. Равенство — так равенство.
Мне интересно всё, что было интересно Паскалю и не интересно всё, что было ему не интересно. Я не виновата, что я так правдива, ничего не стоило бы на вопрос: — Вы интересуетесь будущим народа? ответить: — О, да. А я ответила: нет, п. ч. искренно не интересуюсь никаким и ничьим будущим, к<отор>ое для меня пустое (и угрожающее!) место.
Странная вещь: что ты меня не любишь — мне всё равно, а вот — только вспомню твои К<олхо>зы — и слезы. (И сейчас плачу.)
Однажды, когда при мне про Микель-Анджело сказали биф<ш>текс и мясник, я так же сразу заплакала — от нестерпимого унижения, что мне (кто я, чтобы…) приходится «защищать» Микель-Анджело.
Мне стыдно защищать перед тобой право человека на одиночество, п. ч. все стóющие были одиноки, а я — самый меньший из них.
Мне стыдно защищать Микель-Анджело (одиночество) — оттого я и плачу.
Ты скажешь: гражданские чувства М<икель->А<нджело>. У меня тоже были гражданские — т. е. героические — чувства, — чувство героя — т. е. гибели. — Не моя вина, что я не выношу идиллии, к к<отор>ой всё идет. Воспевать к<олхо>зы и з<аво>ды — то же самое, что счастливую любовь. Я не могу.
* * *
(Набросок письма карандашом, в книжку, на скворешной лестнице, в Фавьере, пока Мур спал. Письмо было лучше, но Б. П. конечно его не сберег.)
* * *
(Одновременно — другому: последнему, к<оторо>му я нравилась — пишу это в те же дни (июньские — четыре года спустя))
…Главное, чего не забудьте:
я в Вас не влюблена, я по Вас и без Вас не томлюсь, мое «скучаю» значит: рада была бы здесь с Вами ходить и беседовать. И еще — привыкла.
У меня к Вам — братское чувство, одной семьи. Ни малейшей ревности — женись Вы завтра, я за Вас была бы счастлива, а за себя — спокойна, что никогда уже не смогу Вам сделать никакого зла.
Мне в жизни нужна не влюбленность, а понимание и помощь.
Будь я совершенно свободна, я бы Вам сказала то же самое, я бы никогда не соединила своей судьбы с Вами — и ни с кем уже.
Поэтому — умоляю: забудьте обо мне как о женщине — во мне ее так мало.
Если мне тогда хотелось к Вам прислониться — то с той же нежностью как к каштану — при чем тут пол? И не сделала я этого только потому что Вы не каштан.
* * *
(NB! После этого сразу и навсегда перестал писать и «любить».)
* * *
Я могу раскрыть руки — только от безмерности души моей, от невозможности встретить ровню — или хотя бы ровесника всех моих возрастов, соотечественника всех моих климатов, включая в это объятье и всех молодых женщин, которых Вы будете любить.
И Вас — любя!
Не: Вас — любя!
* * *
Получить меня легче чем понять.
* * *
Мур — 21-го июля 1935 г.
— Он любит свою жену — точно она из сахара. Или из стекла.
* * *
(В ответ на мои стихи:
Небо — синей знамени,
Сосны — пучки пламени…)
— Синее знамя? Синих знамен нет. Только у канáков.
Пучки пламени? Но ведь сосны — зеленые. Я так не вижу, и никто не видит. У Вас белая горячка: синее знамя, красные сосны, зеленый змей, белый слон.
* * *
Как? Вы не любите красивой природы? Вы — сумасшедшая! Ведь все любят пальмы, синее море, горностай, белых шпицев.
Для кого Вы пишете? Для одной себя, Вы одна только можете понять, п. ч. Вы сама это написали!
* * *
…От столького — увяла
Душа — роско-шест-ва.
Поэту нужно — мало,
Его легко сыта
Душа
* * *
Мур: — Поэт — кто поет.
* * *
(Тому же — до письма о каштане)
…Нынче приезжал овощник — красавец, и жена его — красотка, и ребенок — красавец. И я подумала о Вас, пожелала Вам — такой жены, говорящей: — Moi, je ne décide rien. C’est mon mari qui décide, moi — je suis.[234] И такого ребенка, еще ничего не говорящего.
П. ч. это дает мир, а не дружба со мною.
Я этого мира — никому не дала.
Будь я даже на все 20 л. моложе, я бы Вам этого мира никогда не дала, и не по строптивости, а по невозможности — в полной чистоте сердца — сказать первому встречному — с радостью, и даже с гордостью: Moi — je le suis.
(Мое suis — есмь!)
П. ч. над каждой любимой головой я видела — высшее: хотя бы голову — облака, и за это высшее всегда — внутри себя — отдавала все земные головы, свою включая.
Со мной — счастья — нет.
* * *
Маршрут в Lavandou.[235]
Спуститься до римского колодца и — мимо куч сухого тростника — тропинка виноградником — глубиной тростников. — Мост. — По тропинке мимо домика — полем до проволоки — направо.
* * *
(Конец ужасной прахóвой записной книжки.)
* * *
(Костяк блок-нота)
Мать — это обнимать, понимать, унимать, поднимать.
* * *
— Очень старый листок, карандашный, Берлин 1922 г. лето —
* * *
…Думаю о расставании. Что во мне расстается — и с чем? Мной владело — и без ведома, во всяком случае без участия того, что владело. Здесь потеря равна освобождению, но освобождаешься ли по воле от того, что завладело тобою помимовольно.
Можно выходить только из-под чьей-нб. воли. Там где воли чужой (ведома!) не было, там и освобождения нет.
Луч. Но у него одна дорога. Да, и эта дорога сейчас как раз моя, и не могу я ради свободы свернуть направо или налево.
— М. б. сам повернет? — согласно солнцу. Ибо только прожекторы прыгают, у луча — закон.
* * *
(NB! Темно, но достаточно ясно.)
* * *
…Главный мой грех — если уж по чести — непогрешимость. (Сознание ее!)
* * *
Богом становишься через радость, человеком через страдание. Это не значит, что боги не страдают и не радуются — человеки.
* * *
Мур — март-май 1929 г. (4 года) — Из Алиных записей.
