нем ходит множество всяких историй. Я мог бы рассказать тебе добрый десяток из них…
— Как-нибудь в другой раз.
— Вот, например, однажды поезд остановился в туннеле без десяти пять, представляешь? Самое начало давки.
— Я попробую еще раз связаться с поездом, — сказал Прескотт.
— Машинист звонит по телефону — это было задолго до того, как у нас появилась радиосвязь — и говорит, что прямо перед ним на рельсах лежит мертвый человек. Пат спрашивает: "Ты уверен, что он мертв?" Тот отвечает: "На все сто!" И тут Пат как заорет: "Тогда какого черта ты поднимаешь без толку трезвон? Оттащи его в сторону и прислони к колонне. Мы уберем его, когда кончатся часы "пик".
"Центральная диспетчерская вызывает "Пелхэм, 123"…
— Вот таким же был Каз Доловиц. Знаешь, что бы он мне сейчас сказал? Он сказал бы: "Фрэнк, старина, плевать, что будет со мной. Самое главное, чтобы шли поезда". Да, именно так он и сказал бы.
"Пелхэм, 123" просит ответить Центральную диспетчерскую. Ответьте мне, лейтенант Прескотт".
Прескотт поспешно схватил микрофон.
"Прескотт слушает. Говорите, "Пелхэм, 123".
"Сверим часы, лейтенант. На моих два часа тридцать семь минут. В вашем распоряжении осталось тридцать шесть минут".
— Сволочи! — шипел Коррелл, все еще торчавший за спиной у Прескотта. — Убийцы проклятые!
— Помолчи, — сказал ему Прескотт, не оборачиваясь, и снова поднес к губам микрофон.
"Будьте же благоразумны. Мы пошли вам навстречу, но вы даете слишком мало времени".
"Осталось тридцать шесть минут. Подтвердите прием".
"Я понял вас, но этого времени недостаточно. Это же бюрократическая машина. Она проворачивается очень медленно".
"Значит, настало время научить ее проворачиваться быстрее".
"Это вовсе не просто. Неужели вы думаете, что у нас всегда под рукой миллион долларов?"
"Вы еще даже не согласились заплатить. Деньги можно найти всегда. Нужно лишь по-настоящему захотеть".
"Я простой полицейский и совершенно не знаю, как работает вся эта система".
"Тогда срочно разыщи кого-нибудь, кто знает. Стрелка часов движется".
"Я снова свяжусь с вами, как только у меня будет что-нибудь новое для вас, — сказал Прескотт. — Но прошу вас, имейте терпение. Не трогайте больше никого…"
"Больше? Что значит больше?"
Ошибка, отметил про себя Прескотт. Они же не знают, что у нас есть свидетель гибели Доловица.
"На станции была слышна стрельба, — нашелся он в ту же секунду, — и мы подумали, что вы уже убили кого-нибудь. Это заложник?"
"Мы застрелили человека, который приближался к нам по туннелю. И мы будем стрелять в каждого, кто попытается это сделать. И застрелим заложника. Помните об этом. Любое нарушение наших инструкций — и мы убиваем заложника".
"Пассажиры — ни в чем не повинные люди, — сказал Прескотт, — не трогайте их".
"Осталось тридцать пять минут. Свяжитесь со мной, когда будут новости относительно выкупа".
"Понял вас. Но я прошу еще раз не трогать людей".
"Мы не причиним никому зла, если нас не вынудят".
"Скоро опять свяжусь с вами, — сказал Прескотт. — Конец…"
И он откинулся в кресле, поняв, что дошел до предела возможности сдерживать гнев.
— Боже милостивый! — снова завопил Коррелл. — Когда я слушаю, как ты униженно лебезишь перед этими негодяями, мне становится стыдно, что я американец.
— Убирайся к дьяволу, — тихо огрызнулся Прескотт. — Иди и играй в свои паровозики.
Его превосходительство мэр города
Его превосходительство мэр города лежал в постели в своих апартаментах на втором этаже здания мэрии с сильнейшим насморком, мучительной головной болью и температурой тридцать восемь и три. Всех этих напастей было достаточно, чтобы он заподозрил, что стал жертвой заговора своих многочисленных врагов в этом городе и за его пределами. В то же время он еще способен был понимать, что только параноик мог допустить, что это Противники заразили ободок стакана с мартини, который он позволил себе вчера вечером, бациллами гриппа. На это у Них не хватило бы воображения.
Весь пол вокруг постели был усеян деловыми бумагами, которые он разбросал собственноручно, чтобы показать возможным посетителям, что работает даже в таком состоянии. О том, что ни одну из бумаг он не прочел, догадаться было невозможно. Он лежал в неудобной позе на спине, небритый, в поту, слегка постанывая от жалости к самому себе. Его нисколько не беспокоило, управляют ли городом в его отсутствие. Как-нибудь обойдется. Он отлично знал, что с раннего утра в одной из двух больших комнат на первом этаже его помощники поддерживали связь с городским советом, где в действительности решались повседневные проблемы. У изголовья постели стоял телефон, но секретарша получила строжайшее указание соединять его с внешним миром, только если случится что-то действительно катастрофическое. Скажем, если Манхэттен начнет стремительно погружаться в залив, чего, кстати, господин мэр втайне от всей души желал.
С тех пор как его избрали мэром, это было первое утро, за исключением краткого отпуска в теплых краях, когда в семь утра он не покинул своей резиденции и не отправился в городской совет. Поэтому он чувствовал себя не в своей тарелке. Услышав теперь гудок теплохода, донесшийся с реки, он вдруг подумал, что каждый из его предшественников, а это были превосходные, честнейшие люди, слушали такие вот гудки по тридцати лет кряду. Для его превосходительства это была весьма примечательная мысль. Потому что, будучи умным и образованным человеком (Противники оспаривали первое и всячески приуменьшали второе), мэр совершенно не обладал чувством истории, пониманием ее романтики. Его не интересовал даже дом, в котором он теперь жил по прихоти избирателей. Лишь совершенно случайно ему стало известно, что это здание было построено в 1897 году как частная резиденция Арчибальда Грейси, что это достойный, если не сказать великолепный, образчик федералистского стиля, что стены комнат первого этажа украшают полотна Трамбелла, Ромни и Вандерлина, ни одно из которых нельзя отнести к лучшим работам этих художников, но имена говорят сами за себя.
Эти сведения сообщила ему жена, которая когда-то изучала в колледже искусство или архитектуру, он не мог припомнить, что именно.
Вскоре он задремал, и ему снились аполитичные сексуальные сны. Когда зазвонил телефон, он как раз покрывал поцелуями грудь послушницы из затерянного в Швейцарских Альпах монастыря. С трудом вырвавшись из цепких объятий монашенки, у которой, как он и думал, под пелериной ничего не было, он дотянулся до телефонной трубки. Подняв ее к уху, он издал вместо приветствия какой-то нечленораздельный хрип. Голос, который он услышал, доносился из комнаты первого этажа и принадлежал Мюррею Лассалю, заместителю мэра, первому среди равных, человеку, которого пресса называла "генератором идей нашей городской администрации".
Лассаль сказал:
— Извини, Сэм, но
