Бюлов был тем человеком, от которого ожидали разрешения международных проблем Германии. Он был очаровательным, культурным, веселым и способным дипломатом-профессионалом. Он также был крайне амбициозен и – подобно своему новому государю – ленив. «Он стал бы выдающимся человеком, – заметил однажды его брат, – если бы только имел силу характера под стать обаянию»[192]. Хотя семья Бюлова и происходила из Дании, его отец смог в 1873 г. стать министром иностранных дел в новой Германской империи и преданным сотрудником Бисмарка. Сын министра понравился канцлеру, и Бернгард неуклонно продвигался вверх по карьерной лестнице дипломатической службы, блистая в европейских столицах и заодно завоевывая репутацию неисправимого ловеласа. Его жена, происходившая из влиятельной римской семьи, ни в чем не уступала супругу. Когда они познакомились, она уже была замужем за другим германским дипломатом, но развелась с ним и вышла за Бюлова, направив свои усилия на поддержку его карьеры.
С годами Бюлов приобрел среди коллег заслуженную репутацию человека скользкого как угорь, ненадежного и коварного. Гольштейн, который сначала считал его другом, позже писал в своем дневнике: «Бернгард фон Бюлов – чисто выбритый бледный господин с бегающим взглядом и непременной улыбкой. Наделен вполне достаточным, хотя и не слишком острым умом. У него нет в запасе рецептов на случай непредвиденных обстоятельств, но он присваивает идеи других людей, а потом искусно выдает их за свои собственные»[193]. Бюлов умел мастерски убеждать в том, что его собеседник говорит нечто очень умное, – а еще он ловко создавал у людей впечатление, что с ними делятся важной информацией. Даже его теща говорила: «Бернгард обо всем рассказывает как о великой тайне. Он берет вас под руку, отводит к окну и говорит: «Не подавай виду, но там, внизу, писает маленькая собачка»[194]. По словам одной знавшей его женщины, он походил на кота, который ловит мышей на приманку из их любимого сыра[195].
Начиная с 1897 г. он направил все свои усилия на то, чтобы понравиться новому императору. Он постоянно уверял Вильгельма в том, что суждения того «блестящи», «превосходны» и всегда «совершенно верны». В 1900 г. он сказал кайзеру, что урегулирование отношений с Англией – дело сложное и требующее огромного мастерства, но «как орел Гогенцоллернов прогнал прочь двуглавого австрийского орла и подрезал крылья галльскому петуху, так же он, благодаря мудрости и силе вашего величества, по воле Божьей разберется и с английским леопардом»[196]. Для усиления эффекта Бюлов в переписке с Ойленбургом был щедр на неискренние похвалы в адрес кайзера, несомненно зная, что они будут доведены до сведения Вильгельма. Вскоре после своего назначения он писал: «Среди Гогенцоллернов было много великих королей, но он [Вильгельм], безусловно, самый примечательный из них»[197]. Он уверял кайзера, что готов быть его «инструментом» и помочь ему утвердить свою власть над Германией. В 1900 г. благодарный Вильгельм сделал его канцлером.
В первые годы Бюлов манипулировал кайзером довольно успешно. Он составлял короткие меморандумы, куда добавлял для интереса обрывки слухов, избегал официальных совещаний, где Вильгельму стало бы скучно, и взял за правило гулять с кайзером по утрам. Бюловы приглашали Вильгельма к обеду и ужину и всячески развлекали его. Тем не менее Бернгард Любезный, как назвал его один из критиков, был готов в любой момент пренебречь нелепыми распоряжениями Вильгельма или при удобном случае отредактировать их – это было особенно легко осуществить, поскольку кайзер часто забывал, что именно он наговорил в запале. Бюлов также вовсе не стремился к уничтожению парламентских институтов Германии, о чем так мечтал Вильгельм. Все, чего он хотел, – управлять германским народом так же, как он управлял германским монархом. Заодно он старался по возможности примирить их между собой. Его политика с самого начала (да и потом, когда он стал канцлером) была направлена на то, чтобы объединить националистические и консервативные силы, бросив их на поддержку короны. Одновременно он старался подорвать растущее социалистическое движение и региональный сепаратизм – например, на юге Германии, где так никогда и не смирились с прусским господством.
«Политика сплоченности», как ее называли, нуждалась в коренном организующем принципе, и этим принципом стала национальная гордость. Правительство, по мнению Бюлова, должно было проводить «щедрую и смелую политику, которая укрепила бы все преимущества нынешнего характера нашей национальной жизни, политику, которая мобилизовала бы энергию нации и привлекла бы сердца многочисленного и все растущего среднего класса»[198]. Активность на международной арене была необходимым условием для достижения этих целей. Конфликт из-за Самоа, как разъяснял Бюлов, «не имел для нас абсолютно никакого материального значения, но играл важную роль в отношении развития идей патриотизма»[199]. Германские газеты по его распоряжению освещали этот вопрос так, чтобы «укрепить внутри страны доверие к нашей внешней политике». Основным методом в работе Бюлова были такие дипломатические маневры, которые гарантировали бы рост влияния Германии в мировом масштабе. При случае это также могло подразумевать и разжигание конфликтов между другими нациями. В 1895 г. он сказал Ойленбургу: «Я рассматриваю англорусское противостояние не как трагедию, но как наиболее желанный исход»[200]. Пусть другие истощают свои силы – Германия в это время будет спокойно наращивать могущество.
В том, что касалось решения конкретных вопросов, Бюлов стремился поддерживать Тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией и втайне холодно относился к идее сближения с Англией. Он чувствовал, что для Германии было бы лучше оставаться нейтральной в русско-британском конфликте, и писал по этому поводу: «Мы должны оставаться независимыми от обеих этих держав и находиться в равновесии, а не раскачиваться туда-сюда, подобно маятнику»[201]. Если он и отдавал предпочтение какой-то из сторон, то, вероятно, России, которая, как он предвидел, в долгосрочной перспективе окажется сильнее. Что до Британии, то, по его мнению, там рано или поздно должны были понять, насколько важно дружить с Германией в условиях противостояния с Францией и Россией. Кажется, ему никогда не приходило в голову, что у англичан могут возникнуть свои соображения по выходу из изоляции.
В руководстве германской внешней политикой Бюлова вначале поддерживал один из самых загадочных, влиятельных и талантливых работников министерства иностранных дел – Фридрих фон Гольштейн из политического департамента. Ойленбург называл Гольштейна «Чудовищем из лабиринта», и прозвище прижилось, хотя его и не назовешь справедливым – ведь Гольштейн был вовсе не чудовищем, а способным и преданным слугой Германии, делавшим все возможное для защиты ее интересов за границей. Однако, как и во всех прозвищах, в этом тоже была доля истины. Гольштейн был человеком скрытным и всюду видел признаки заговоров. Сын Бисмарка Герберт утверждал, что у дипломата была «почти патологическая мания преследования»[202]. Хотя Гольштейн мог быть жестоким и резким с окружающими, сам он был крайне раним. Он вел аскетичный образ жизни в трех маленьких, скромных комнатках и, казалось, почти не имел никаких увлечений вне работы, если не считать спортивной стрельбы. Он почти не показывался в обществе и прилагал все усилия, чтобы не встречаться с кайзером, которого он чем дальше, тем больше не одобрял. Когда император посещал Вильгельмштрассе, чтобы увидеться с Гольштейном, последний сбегал от него, устраивая длительные пешие прогулки[203]. Когда в 1904 г. они все же встретились на большом званом обеде, то, по словам очевидцев, обсуждали лишь утиную охоту[204].
От высоких постов в министерстве Гольштейн всегда отказывался, предпочитая действовать за кулисами, следить за входящими и исходящими бумагами, плести интриги, карая врагов и вознаграждая друзей. Его кабинет примыкал к кабинету самого министра, и у Гольштейна вошло в привычку заходить туда без приглашения. Хотя он изначально и был близок к Бисмарку, который во многом полагался на него, впоследствии они разошлись во мнениях из-за русского вопроса, и Гольштейн поссорился как с самим канцлером, так и с его сыном и всеми их сторонниками. Гольштейн с осуждением отнесся к перестраховочному договору и к самой идее того, что Германия и Россия могут построить дружеские отношения. Возможно, это было связано с тем, что он с неприязнью вспоминал те времена, когда еще молодым дипломатом служил в Санкт-Петербурге, который тогда был столицей России. Так или иначе, ненависть к России и страх перед ней были одними из немногих постоянных черт его политики[205]. Со временем его дружба с Бюловом станет жертвой разногласий именно по этому вопросу.
