Сергей Эфрон - Переписка

Но это ожидание очень мучительно. Каждый шаг нужно направлять не прямо, а вкось. А так хочется выпрямиться!

То что ты писал о вреде отгораживания и о спасительности любви ко всем и принимания всех через любовь — мне очень близко. И не так близко по строю мыслей моих, как по непосредственному подходу к людям. Особенно после войны. Весь характер моих отношений с людьми в последние годы — именно таков.

В последнее время мне почему-то чудится скорое возвращение в Россию. М. б. потому, что «раненый зверь заползает в свою берлогу» (по Ф. Степуну). А в России у меня только и есть одна берлога — это твой Коктебель. Спасибо нежное тебе и Марусе за ласку и приглашение.

Мне хотелось бы тебе написать о тысячи вещах и именно тебе, но боюсь, что не удастся. М. б. все же соберусь и сделаю это. Мысль, что ты жив, существуешь и что м. б. нам предстоит встреча меня бесконечно радует и согревает. Думал написать отдельно Марусе, а потом решил, что все написанное тебе относится в равной мере и к ней.

Целую вас обоих

Горячо вас любящий

Сережа

Твои стихи напечатал. В Феод<осию> нет надежды переслать деньги, а потому пересылаю их Лиле. Ее адр<ес>: Мерзляковский пер<еулок> д<ом> 16 кв<артира> 29.

Обнимаю и поздравляю родного Макса[322] — Сережа.

Дорогая Пра, письма — Ваше и Макса — меня очень обрадовали — первое, что я получаю за все это время.

Не разделяю Вашего мрачного взгляда на будущее России. Сейчас намечается ее выздоровление и воссоединение и в ближайшем будущем (два — три года) она будет снова великодержавной и необъятной. Никто ее не сможет ни разделить, ни растоптать.

Говорю это, основываясь на фактах, о которых расскажу при свидании.

— Рвусь к Вам и, кажется, удастся вырваться недели на две. Только что перенес первый приступ возвратного тифа — жду повторения и по выздоровлении постараюсь выехать.

Я очень устал и даже не устал, а постарел: мечтаю о креслах, внуках и…. мемуарах.

Будьте здоровы — милая Пра — Целую Вас и Макса

Сережа

Спасибо Максу за стихи. Каковы они — не могу сказать, потому что принимаю теперь все восторженно. Необходимо об очень многом тебе — Максу — рассказать, но в письме — неудобно. Меня судьба опять бросила в самый центр будущего переворота. Но… я потерял вкус к ним — тем более, что последний переворот будет очень невкусным.

Пишите! Ваши письма для меня — большая радость.

Дорогая Пра, спасибо Вам за ласковое приглашение. Рвусь в Коктебель всей душою и думаю, что в конце концов вырвусь. Все дело за «текущими событиями». К ужасу Марины я очень горячо переживаю все, что сейчас происходит — настолько горячо, что боюсь оставить столицу. Если бы не это — давно был бы у Вас.

Вернее всего первой приедут Марина с Алей. Они остановятся у Аси и м. б. пробудут в Феодосии всю зиму.

— Я занят весь день обучением солдат — вещь безнадежная и бесцельная. Об этом стоило бы написать поподробнее, но, увы, — боюсь «комиссии по обеспечению нового строя».

Вчера вечером было собрание «обормотника», на к<отор>ом присутствовала Маргарита Васильевна. — Много вспоминали Вас и Коктебель и… Боже, как захотелось из Москвы.

Здесь все по-прежнему. Голодные хвосты, наглые лица, скандалы, драки, грязи как никогда и толпы солдат в трамваях. Все полны кипучей злобой, к<отор>ая вот-вот прорвется.

— Только что был Бальмонт. Привел с собою какую-то поэтессу,[323] пунцовую от смущения. Она читала свои стихи, выпаливая их с невероятной быстротой. Стихи выглядели скороговорками — вроде — «на дворе трава, на траве дрова». А стихи у нее хорошие.

Бальмонт прекрасен. Он меня очаровал сразу, как я его увидел. Представлял же я его себе совсем иным. Он часто заходит к нам.

До свидания милая Пра. Крепко Вас целую и люблю.

Ваш Сережа

Милый Макс, спасибо нежное за горячее отношение к моему переводу в Крым. Маркс мне уже ответил очень любезным письмом и дал нужную справку.

— Но в Москве мне чинят препятствия и верно с переводом ничего не выйдет. Может быть так и нужно. Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь — Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне. —

Бальмонт сразу победил меня своим пламенным отношением к тому, что происходит.

С очень многими не могу говорить. Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас.

Обнимаю тебя и люблю.

Сережа

Новочеркасск

Дорогие Пра и Макс, только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход.[324] Я жив и даже не ранен, — это невероятная удача, п<отому> что от ядра Корниловской Армии почти ничего не осталось. — Сергей Иванович[325] (— мой друг, к<отор>ый жил у вас) убит в один день с Корниловым[326] под Екатеринодаром. Брат Саши Говорова дважды ранен, москвич Богенгардт Всеволод Александрович, если Вы его помните, был ранен в живот и теперь выздоровел. — Не осталось и одной десятой тех, с которыми я вышел из Ростова. Для меня особенно тяжела потеря Сережи Гольцева.

— Но о походе после. Теперь о Москве. Я потерял всякую связь с Мариной и сестрами, уверен, что они меня давно похоронили и эта уверенность не дает мне покоя. Пользовался всяким случаем, чтобы дать знать о себе, но все случаи были очень сомнительны. Пра, дорогая, громадная просьба к Вам — выдумайте с Максом какой-нибудь способ известить Марину и сестер, что я жив. Боюсь подумать о том, как они перемучились это время. Сам я тоже нахожусь в постоянной тревоге о них. Если Вам что-либо известно — умоляю известить телеграммой по адр<есу>: Новочеркасск — Воспитательная ул<ица> дом Вагнер — подпор<учику> Эфрону. — Живу сейчас на положении «героя» у очень милых — местных буржуев. Положение мое очень неопределенно, — пока прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве. М. б. придется возвращаться в Армию, к<отор>ая находится отсюда в верстах семидесяти. Об этом не могу думать без ужаса, ибо нахожусь в растерзанном состоянии. Нам пришлось около семисот верст пройти пешком по такой грязи, о к<отор>ой не имел до сего времени понятия. Переходы приходилось делать громадные — до 65 верст в сутки. И все это я делал, и как делал! Спать приходилось по 3–4 ч. — не раздевались мы три месяца — шли в большевистском кольце — под постоянным артиллерийским обстрелом. За это время было 46 больших боев. У нас израсходовались патроны и снаряды — приходилось и их брать с бою у большевиков. Заходили мы и в черкесские аулы и в кубанские станицы и, наконец, вернулись на Дон. Остановились, как я уже говорил в 70 верст<ах> от Ростова и Черкасска. Ближе не подходим, п<отому> что здесь немцы.

Наше положение сейчас трудное — что делать? Куда идти? Неужели все жертвы принесены даром? Страшно подумать, если это так.

Буду с нетерпением ждать вашей телеграммы и письма.

Изголодался по людям. Так бы хотелось повидать совсем своих.

Привет — целую

Сережа

Новороссийск

Дорогие Пра и Макс,

Пишу второпях в Новороссийске.

Сначала о деле. Деньги, к<отор>ые я Вам должен — вышлю из Харькова. Хочу выслать как можно больше, а расходы выяснятся только к концу пути. Это первое.

Второе: встретил в Новороссийске брата Всев<олода> Мейэрхольда.[327] Последний арестован, находится здесь в тюрьме и предается полевому суду с обвинением в активной помощи большевикам и в выдаче офицеров. Брат его уверяет, что обвинение нелепо и умоляет, если ты Макс можешь, чем-нибудь помочь его участи. М. б. ты напишешь Новгородцеву[328] или Гриму?[329] Сообщаю тебе на всякий случай адрес брата

Ростов н<а> Д<ону>. Пушкинская 120.

Мейэрхольду — имя забыл.

Нечайно завез с собою письма Майи. Если она еще не уехала — передай ей, что письма оставляю в Ростове До востребования.

Последнее: шуба Осипа Эмильев<ича>[330] находится у Александры Михайл<овны>.[331]