— Ты разсказывалъ про гречишку, а ты разскажи про крупиничку.
— Да вѣдь это все едино, что крупиничка, что гречишка; вѣдь крупу-то изъ чего дѣлаютъ?
— Знаю, что изъ гречихи.
— Вотъ то-то же. Оно и выходитъ; что про гречишку разсказать, что про крупиничку — все едино.
— Отчего же ты сказалъ, когда я тебя спрашивалъ про гречишку, что гречкѣ причина крупиничка?
— А это у васъ такъ ужъ говорится: крупиничка, а гречишкой такъ никто не говоритъ.
Пока хозяинъ разсказывалъ, хозяйка приготовила мнѣ закусить.
— На-тко, родимый, закуси, сказала она, ставя на столъ, покрытый чистымъ настольникомъ, яичинцу; до Курска, самъ знаешь, дорога не рукой возьмешь: народъ считаетъ тридцать верстъ…
— Спроси-ка, бабушка, ямщикъ за водкой бѣгалъ; вѣрно теперь принесъ.
— Далеко ли отъ насъ кабакъ — какъ не принести: давно молодецъ водку принесъ.
— Давай-на намъ сюда: мы съ старикомъ выпьежъ, да и тебѣ, старухѣ, поднесемъ.
— Охъ ты, родимой мой!..
Старуха принесла водку, поставила на столъ и я налилъ рюмку.
— Кушай хозяйка, сказалъ я, поднося ей налитую рюмку.
— Э, гдѣ же это видано: ты хозяинъ, твоя водка, ты сперва и кушай: покажи намъ дорогу!
— Вашей милости начинать, промолвилъ старикъ, обращаясь ко мнѣ.
— Бабушка! а бабушка! кричала вбѣжавшая въ избу дѣвочка, лѣтъ десяти: бабушка! вѣдь твоя курица отъискалась! Право-ну, родимая моя бабушка, твоя курица отъискалась…
— Какая курица? спросила старуха.
— Да твоя, родимая бабушка, что анаднысъ еще пропала, такъ та-та отъискалась.
— Гдѣ-жъ она?
— Да на задворкѣ, бабушка!
— На задворкѣ?
— Да, съ цыплятами бабушка!
Старуха поспѣшно отрѣзала ломоть хлѣба, захватила горсточку соли, посолила хлѣбъ, положила себѣ за пазуху и сѣла въ передній уголъ, не обращая никакого вниманія ни на меня, ни на мою водку.
— Что-жъ, бабушка, выкушай водочки? сталъ я ее подчивать, когда она сидѣла подъ иконами и вѣроятно про себя читала какую нибудь молитву или занятіе, для благополучнаго исхода дѣла.
— Выкушай бабушка, водочки!
Старуха молчала.
— Не тронь ее! сказалъ мнѣ вполголоса старикъ, до того молчавшій.
— Отчего же?
— Она дѣло дѣлаетъ.
— Какое дѣло? Она такъ сидитъ, прибавилъ я, будто не замѣчая, что она, въ самомъ дѣлѣ, дѣло дѣлала.
— Молчи! ты этого дѣла не знаешь, проговорилъ наставительно старикъ.
Старуха, посидѣвъ минуты двѣ, встала и пошла изъ избы, не говоря ни съ кѣмъ ни слова.
— Какое же старуха дѣло дѣлала? спросилъ я старика, когда старуха вышла.
— Развѣ ты не слыхалъ: курица домой пришла?
— Что же изъ этого?
— Курица пропадала, нанесла яицъ, сама высидѣла, да сама и домой пришла!
— Это-то я все знаю, только всѣ не знаю, что старуха дѣлала, когда сидѣла здѣсь на лавкѣ?
— Молитву читала.
— Какую молитву?
— Молитву все равно, какую знаешь, ту молитву и читай; здѣсь не въ молитвѣ толкъ.
— А въ чемъ же?
— Въ этомъ дѣлѣ толкъ въ хлѣбѣ да соли, а молитву какую ни прочитай.
Мы сѣли со старикомъ за столъ; сперва я выпилъ рюмку, потомъ хозяинъ.
— Что нынѣшній годъ хороша была Коренная? спросилъ я послѣ завтрака.
— Куда хороша!.. Этой ярмаркѣ пропасть совсѣмъ. Ей больше не жить видно!
— Отчего же?
— Оттого, что Москва стала ближе.
— Какъ такъ, Москва стала ближе?
— Да и сказать нельзя, какъ ближе! поддразнивалъ меня старикъ: ближе, я тебѣ говорю.
— Ты скажи, пожалуйста толкомъ, хозяинъ: я никакъ не пойму тебя! Москва, кажется, все стоитъ на одномъ мѣстѣ, Коренная тоже не двинулась съ мѣста, а ты все одно свое толкуешь: Москва стала ближе, да Москва стала ближе.
— Да и не къ Коренной только Москва подвинулась, а и ко всѣмъ мѣстамъ.
— Какъ же такъ?
— А вотъ какъ бывало: баринъ чтоль какой, купецъ что-ли-ча опять, станетъ собираться въ Москву: ужъ онъ собирался, собирался! ужъ онъ думаетъ, думаетъ, да когда то поѣдетъ… А-то и совсѣмъ Москву-ту отложить… а поѣдетъ, такъ ужъ онъ и молебны служитъ и Богу свѣчки ставитъ!.. И поѣдетъ сердечный-то на своихъ лошадкахъ; и ѣдетъ онъ до той Москвы недѣли двѣ, а то и за двѣ перевалитъ. А нынче что? Ныньче вздумалъ ѣхать въ Москву, на третій день въ Москвѣ; въ двѣ недѣли-то онъ назадъ вернется, да и въ Москвѣ еще много дѣловъ понадѣлаетъ.
— Да, это правда твоя.
— Какъ же теперь Москва-то не ближе стала ко всѣмъ городамъ, ко всѣмъ мѣстамъ?
— Правда, правда! ближе!
— Вотъ теперь и разумѣй: Коренной не жить! Коренной живота не надолго!
— Отчего же?
— Москва стала ближе!
— Что же?
— А то: встарину кому что надо купить, пріѣзжай въ Коренную, а господа то на цѣлый годъ въ Коренной запасались: вино, чай, сахаръ, на платье что надо, все въ Коренной покупали; больше и взять было негдѣ, а теперь ужъ эти порядки перевелись: годовыхъ запасовъ и не дѣлаютъ: что ни есть самые большіе господа, и тѣ крылья-то пообшибли; а объ гольтинѣ какой, ныньче и не спрашивай!.. Такъ то: прежнихъ запасовъ не дѣлаютъ, а въ Москву часто ѣздятъ, что надо въ Москвѣ и купятъ… Купецъ тоже въ Москвѣ товаръ закупаетъ, а въ Коренной развѣ — развѣ какой плохинькой!.. Вотъ оттого-то и Коренная пропадаетъ.
— Говорятъ, что въ Кореннои сперва гораздо веселѣй, въ прежніе года, бывало? сказалъ я.
— Что ты говоришь!… Веселѣй!… Ныньче какая веселость?… Прежде бывало наѣдутъ господа — и Боже мой! въ ряды зайдешь: барынь, барышень… труба нетолченая! Да всѣ поразодѣты такъ!… А теперь что? Во Мценскѣ показался баринъ съ барыней… то-то смѣху было!… Барыня чудно одѣлась, а баринъ еще чуднѣй: на барынѣ шляпынька махынькая, такъ съ перышками; а на баринѣ какой-то кафтанчикъ безъ рукавовъ, рубашка красная шолковая на выпускъ, сапоги со скрипомъ… шляпочка то жъ такая прилажена… какъ пошли они, други мои, подъ ручку съ барыней по улицѣ: мальчишекъ-то, мальчишекъ за ними! Со всего города, кажись, сбѣжались проклятые!…
— Что жъ они сбѣжались?
— Думали, что комедіанты въ городъ пріѣхали. Правое слово, думали, что комедіанты.
— Ну, а въ Коренную такіе не показывались? спросилъ я, скрѣпя сердце, подозрѣвая въ мнимомъ комедіантѣ собрата по костюму.
— Нѣтъ, еще не показывались… а кто ихъ… Можетъ и показывались, только я не видалъ и знать не хочу; нѣтъ, не видалъ… Да и что имъ тутъ дѣлать; коли бъ прежніе ремонтеры, прежнихъ годовъ ремонтеры, ну еще куда бы ни шло! А теперь зачѣмъ имъ сюда?
— Да на что же имъ прежніе ремонтеры? спросилъ я, больше и больше не понимая въ чемъ дѣло, и на что надо для подобныхъ господъ прежніе, старыхъ годовъ ремонтеры.
— Какъ на что ремонтеры? Въ картишки перекинуть, къ цыганамъ вмѣстѣ съѣздятъ: прежніе то, какъ поѣдутъ къ цыганамъ — дымъ коромысломъ поднимутъ!…Тогда весело жили… Да и цыгане жъ, бывало, пріѣдутъ! было къ кому и ѣхать, было для чего и ѣхать; къ теперешнимъ ремонтерамъ, разумѣется, ежели и пріѣдутъ цыгане-то, такъ какая нибудь сволочь!…
— Да развѣ и ремонтеры прежнихъ годовъ были лучше теперешнихъ?
— Тѣ были богаче, тѣ не изъ барыша въ ремонтеры шли; только бы настоящую службу не справлять, только для того и въ ремонтеры шли; а теперь всякъ и въ ремонтеры то идетъ, чтобъ какую копѣйку нажить, изъ самой послѣдней копѣйки сами, бѣдняги, бьются!…
— Что жъ, господинъ, ямщику на водочку, сказалъ вошедшій въ избу Василій, мой старый ямщикъ, привезшій меня изъ Малоархангельска въ Уколово и сдавшій меня другому.
— Выпей, Василій, сказалъ я, подавая ему на водку и налитую рюмку водки.
— Покорнѣйше благодаримъ! сказалъ Василій, выпивъ рюмку.
Съ этими словами Василій отломилъ кусокъ хлѣба и посолилъ его, только не взявъ щепотью изъ солонки соли, а обмокнувъ прямо кусокъ свой въ солонку.
— А какъ посмотрю на тебя, паренекъ, посмотрю: много тебя еще учить надо! Охъ, много! сказалъ назидательно хозяинъ, медленно покачивая головою. Много, паренекъ, учить тебя надо!…
— Что такъ, дѣдушка? сказалъ Василій, подсмѣиваясь надъ старикомъ.
— Обхожденія ты, паренекъ, никакого не знаешь!… Вотъ тебѣ и „что такъ!“ Да!…
— Да ты говори, дѣдъ, толкомъ; а то болтаетъ Богъ знаетъ что, его и не разберешь!..
— Да развѣ можно, глупая твоя голова, развѣ можно хлѣбъ мокать прямо въ солонку?
— А для чего жъ не можно? Обмокнулъ, стало быть можно, смѣясь отвѣчалъ Василій.
— Ты зубы-то не скаль, глупая твоя голова! Тебѣ дѣло говорятъ, такъ ты долженъ старыхъ людей слушать! старый человѣкъ тебя, глупая твоя голова, старый человѣкъ дурному никогда не научитъ!
— Да скажи ты на милость, старый ты человѣкъ, что за бѣда такая содѣялась, что посолилъ хлѣбъ?
— Посолить-то посолилъ, да какъ посолилъ? Развѣ такъ можно? Такъ только одинъ Іуда христопродавецъ хлѣбъ солилъ, когда Іисуса Христа задумалъ продать проклятымъ жидамъ! А ты, кажись, человѣкъ крещеный! Тебѣ бы можно, кажись, и руками соль взять, да посолить, коли трескать хочешь!…
