ПУТЕВЫЯ ПИСЬМА
изъ
КУРСКОЙ ГУБЕРНІИ,
ПАВЛА ЯКУШКИНА
Уколово, 26-го августа, 1861 г.
Изъ Малоархангельска, [1] я поѣхалъ въ Курскъ прямо, не заѣажая въ Koренную, да въ Коренную и заѣхать было не для чего. Я бывалъ въ ней нѣсколько разъ. Посадъ подъ монастыремъ, какъ и всякій посадъ или уѣздный городъ; постоялые дворы, въ которыхъ никто не останавливался; лавки съ пряниками, дегтемъ и разными товарами, которыхъ никто не покупаетъ. Вотъ и все… Только что монаховъ въ Коренной много, да я монаховъ много и такъ видалъ, и собственно для монаховъ ѣхать въ Коренную не рѣшался.
— Теперь ѣхать въ Коренную незачѣмъ, говорилъ мнѣ мой ямщикъ.
— Отчего-же?
— Да что такъ дѣлать? Дѣло другое ярмарки придутъ; ну, на ярмарку можно ѣхать.
— Хорошія ярмарки въ Коренной?
— Какъ хорошія? Еще бы не хорошія! На девятой пятницѣ ярмарка идетъ въ Коренной, такъ та ярмарка первая по всей Россіи!
— Будто ужъ и первая?
— Первая! Это вѣрное слово!
— Ну, а Макарьевская?
— Макарьевская — особая статья!
— Которая же лучше?
— То Мауарьевская, а то Коренная!
— Ну, а все таки?
— На Макарьевской я не бывалъ; а въ Коренную на девятую пятницу купцы товару навезутъ, господа понаѣдутъ… и Господи мой… Трактировъ понастроютъ, цыгане понаѣдутъ!…
— Та, положимъ, и хороша ярмарка на девятую пятницу; ну, а на Рождество Богородицы, всѣ говорятъ, пустая самая ярмарка бываетъ.
— Какъ же пустая!… Я тебѣ скажу: кушаковъ со всего свѣта навезутъ! Во какъ!…
— Не бойсь, ты скажешь, что и въ вашемъ Малархангельскѣ хорошо торгуютъ?
— Малоархангельскъ что! Въ нашемъ Малоархангельскѣ только кошатники!
— Какъ кошатники?
— А такъ: кошекъ скупаютъ, да кошекъ бьютъ; шкуры продаютъ, тѣмъ только и живы!…
— Будто только тѣмъ и живутъ?
— Нѣтъ это, только такъ говорится, а кошками одними, какъ проживешь, съ кошекъ немного какой корысти получишь… И въ Малоархантельскѣ всѣмъ торгуютъ.
— Да чѣмъ же?
— Вотъ купецъ у насъ Коньковъ есть; такъ тотъ Коньковъ солонину солитъ; пройди весь свѣтъ бѣлый, лучше той солонины во всемъ свѣтѣ ты не съищешь!…
Въ самомъ дѣлѣ, Малоархангельскъ славился своей солониной, а можетъ быть и теперь малоархангельская солонина въ славѣ; впрочемъ, наврядъ: мнѣ говорили, что купецъ Коньковъ теперь пересталъ заниматься соленіемъ солонины.
— А, Василій, здорово! крикнулъ встрѣтившійся ямщикъ, ѣхавшій порожнякомъ, моему ямщику.
— Здорово! отвѣчалъ мой ямщикъ.
— Въ Уколово?
— До Уколова. А ты изъ Уколова?
— Изъ Уколова. Мои дома?
— Нѣтъ уѣхали.
— Куда?
— За сѣномъ на кошкахъ поѣхали.
— За сѣномъ? спросилъ ямщикъ, не разслыхавши остроты моего Василія.
— Да, за сѣномъ.
Ямщики пошапковались [2] и поѣхали во всю рысь, всякъ своею дорогою.
— Куда жъ ѣхать на кошкахъ, какъ не за сѣномъ, сказалъ Василій, съ усмѣшкой обратясь ко мнѣ.
— Эхъ, братъ, дорога не хороша, видишь какая грязь! сказалъ я ямщику.
— Не искать намъ съ тобой хорошей дороги; хороша, дурна — все ѣхать надо, по хорошей дорогѣ и не вѣсть куда заѣдешь, отвѣчалъ онъ, засмѣясь во все горло.
Многіе, можетъ быть, и въ этомъ не увидятъ никакой остроты; но это была острота, настоящая острота.
Я вспомнилъ по этому поводу своего пріятеля Бориса Петровича. Этотъ Борисъ Петровичъ человѣкъ до нельзя бывалый: онъ и бурлачилъ, и извозничалъ, былъ кучеромъ и лакеемъ, кажется, и постояли дворъ содержалъ; такъ что мой Борисъ Петровичъ, по многосторонности своихъ занятій, могъ бы поспорить съ Сучкомъ Тургенева, а по бывалости, пожалуй, и переспорить. Я его узналъ, когда онъ былъ лакеемъ, и всегда видалъ его готовымъ подтрунить, поострить, а я таки часто видалъ, что его остроты становили въ тупикъ. Разскажу вамъ нѣсколько такихъ случаевъ.
Борисъ Петровичъ былъ въ то время кучеромъ. Въѣзжаетъ онъ на тройкѣ съ колокольчикомъ въ Орелъ. Не успѣлъ онъ въѣхать въ городъ, какъ останавливаетъ его будочникъ.
— Ты съ колокольчикомъ?
— Съ колокольчикомъ.
— Да какъ же съ колокольчикомъ?
— А тебѣ не нравится?
— Какъ…
— Не нравится тебѣ; возьми, да и подвяжи.
Будочникъ и подвязалъ колокольчикъ.
Борисъ Петровичъ и самъ бы подвязалъ, да ему нельзя было съ козелъ слѣзть: онъ иногда и лишнее перепуститъ, такъ и на ту пору онъ сильно выпивши былъ…
Другой разъ, тоже въ дорогѣ, онъ ѣхалъ уже лакеемъ.
— Борисъ Петровичъ, говоритъ ему кучеръ, Борисъ Петровичъ, мостъ, кажись, не хорошъ.
— Да, не хорошъ. Ну, ступай; намъ его съ собой не брать, сказалъ покойно Борисъ Петровичъ.
Кучеръ поѣхалъ черезъ мостъ и проѣхалъ; и послѣ только догадался, что онъ разсказывалъ Борису Петровичу про мостъ не только для того, чтобъ сообщить свое мнѣніе объ этомъ мостѣ, но чтобы Борисъ Петровичъ хорошенько осмотрѣлъ мостъ, и, если понадобится, отпрегъ пристяжную или и обѣихъ, а какъ Борису Петровичу не хотѣлось то отпрягать лошадей, то опять запрягать, онъ и сказалъ кучеру, что моста съ собой не брать, стало быть ѣхать надо!
И ко всему бывало онъ поговорку найдетъ. Разъ какъ-то мы заговорили про водку.
— А знаете вы, что пьяница? спросилъ меня мой Борисъ Петровичъ, слыхали?
— Нѣтъ, не знаю, Борисъ Петровичъ.
— По пьяницѣ и домокъ тянется; а кто пьетъ, гдѣ беретъ?
— Тоже не знаю.
— Пьяницѣ Богъ даетъ, а кто не пьетъ — чортъ беретъ.
Начните вы говорить съ Борисомъ Петровичемъ о божественномъ и тутъ Борисъ Петровичъ не ударитъ себя лицомъ въ грязь: и о божественномъ можетъ съ вами поговорить и разсказать много.
— Слыхалъ ты, Борисъ Петровичъ, что о Соломонѣ премудромъ? спросилъ я его разъ.
— Какъ про Соломона премудраго не слышалъ! отвѣчалъ Борисъ Петровичъ.
— Что же ты слышалъ?
— Да много…
— Разскажи что нибудь.
— Соломонъ премудрый все зналъ, одного только не узнать, сказалъ Борисъ Петровичъ.
— Чего же?
— Не узналъ Соломонъ премудрый, не узналъ глубины морской!
— Отчего же онъ не попытался?
— Пытался, да ничего не вышло, а ужъ на что премудрый былъ: такъ и зовется Соломонъ премудрый!
— Почему же Соломону премудрому не удалось узнать глубину морскую?
— Задумалъ это Соломонъ узнать глубину морскую: какая такая есть глубина морская? Хорошо. Взялъ съ собой Соломонъ премудрый большой фонарь, обвязалъ себя веревкой, и велѣлъ спускать себя на дно морское. Стали спускать Соломона премудраго на дно… Куда еще до дна?… До дна еще далеко осталось… До дна морского можетъ и на сотую часть не опустили, какъ вдругъ ракъ… большой такой ракъ!… «Куда ты, говоритъ ракъ Соломону премудрому, куда ты»? — На глубину морскую, говоритъ Соломонъ премудрый. — «Что тебѣ такъ надо»? говоритъ ракъ. — Хочу глубину морскую узнать! — «Да ты кто такой»? спрашиваетъ ражъ у Соломона премудраго — Я, говоритъ, — Соломонъ премудрый; все я, Соломонъ премудрый, на землѣ знаю, одной только глубины морской не знаю. — «Да и знать тебѣ не надо! крикнулъ ракъ, ты на землѣ, Соломонъ, — премудрый, а я ракъ на глубинѣ морской премудрый! — Да какъ пихнетъ Соломона клешней, такъ Соломонъ скорѣе веревку дергать, чтобъ къ верху тащили!… Такъ Соломонъ премудрый и не узналъ глубины морской.
Курскъ, 27-го августа.
— А говорунъ мой Василій! сказалъ я своему хозяину въ Уколовѣ, къ которому меня привезъ мой ямщикъ.
— Такъ… зубоскалъ! отвѣчалъ хозяинъ.
— Чѣмъ зубоскалъ? Свое дѣло правитъ, какъ надо, оттого и весело на свѣтѣ живется!
— Такъ то оно такъ! промолвилъ хозяинъ, а все таки надо и про душу вспомнить!…
— Что жь дурнаго веселымъ быть? Развѣ лучше насупясь сидѣть?
— Да и зубоскалить нечего!…
— Отчего же и не позубоскалить?..
— Лучше про божественное, про что подумать, да про божественное поразмыслить!
— Про что же, про божественное?
— А то про божественное: какъ, отчего, какая причина дѣется… вотъ что!
— Какъ какая причина дѣется?
— А такъ: вотъ возьми хоть осину-ту, [3] поразмысли: отчего у той осины листъ безустанно дрожжя дрожжитъ? какъ тихо, какъ вѣтру нѣтъ, а посмотри на осину: на осинѣ листъ все дрожитъ, все дрожитъ!…
— Слыхалъ я, что оттого осина дрожитъ, что на осинѣ Іуда удавился, сказалъ я.
— Бабы болтаютъ!
— Какъ болтаютъ?
— А такъ болтаютъ! Іуда удавился не на осинѣ; Іуда удавился на дубѣ:
— Отчего же осина дрожитъ?
— Осина дрожитъ отъ слова Божія!
— Этого я не слыхалъ!
— То-то не слыхалъ, то то не слыхалъ! А ты объ этомъ поразмысли, да поразсуди!…
— Разскажи пожалуйста: отчего же осина дрожитъ? Какъ это отъ слова Божія осина задрожала?
— Слышалъ, что Іуда Христа, Бога нашего, за жидовскіе серебренники продалъ?
