Дмитрий Быков - Воскрешение Некрасова

Ознакомительная версия.

Тем не менее первого литературного комплимента удостоилось именно стихотворение «В дороге». Вот оно-то и поражает нас сейчас больше всего сочетанием сострадания и глумления. Некрасов не только предъявляет нам ужасную картину, Некрасов еще, действительно, «присаливает» сверху и вслед за этим гнусно ухмыляется над произведенным эффектом.

Но ямщик вместо этого отвечает:

И рассказывает жуткую историю крестьянской девочки, которую взяли в господский дом, воспитывали вместе с господской дочерью, а потом барин помер, и ее сослали обратно. Видно, она чем-то его наследнику нагрубила, а, может быть, как мы догадываемся, не ответила на его домогательства. И вот:

Вещь, совершенно недозволительная. И в финале мы, наконец, узнаем о том, что:

Вот в этом – еще и усмехнуться под конец – в этом очень много Некрасова. И, я думаю, точнее всего состояние русского человека, который рыдает, от этого ненавидит себя и в конце усмехается, чтобы было легче терпеть свое бессилие, – вот эту русскую триаду Некрасов выразил точнее всего.

Многие говорят, что некрасовская муза, пожалуй, грубовата и простонародна. Но ведь простонародна она, простите, не потому, что он прибегает к грубому, примитивному средству выражения. На самом деле оркестровка стиха у Некрасова невероятно тонка. Я не думаю, что в русской литературе можно найти стихотворение, – это при том, что и Блока мы знаем, и Мандельштама мы знаем, и Пушкина мы помним и любим, – я думаю, что трудно найти стихотворение, которое было бы мощнее и трагичнее оркестровано, чем «Еду ли ночью по улице темной…». С этим знаменитым, зафиксированным еще Шкловским повтором «ули – но, ули – но».

Давайте вспомним еще и о том, что, когда Окуджаве понадобилось оркестровать «Путешествие дилетантов», насытить его поэтическими лейтмотивами, главным лейтмотивом этого мучительного романа стало именно двустишие Некрасова:

Помнишь ли труб заунывные звуки, Брызги дождя, полусвет, полутьму? И всякий, разумеется, продолжит это сквозное, несчастное:

Можно ли себе представить в русской поэзии более совершенные стихи? Боюсь, что все, кто говорит о прозаизмах Некрасова, ничего более мощного, чем этот текст, привести, во всяком случае из XIX века, не смогут. Да и в ХХ веке, что уж говорить, мало было подобного. Не зря Мандельштам в критические минуты своей жизни говорил:

Некрасов всегда приходит на помощь русскому поэту, когда он теряет, по Мандельштаму, самое дорогое – сознание своей правоты. Оказывается, из сознания своей неправоты можно делать куда более мощную и пронзительную поэзию. Так вот, думаю, что пресловутые упреки в формальных несовершенствах, в грубости, в определенном схематизме, в пресловутых глагольных рифмах – все это от лукавого и, в общем, от непонимания чего-то смутного. Знаете, так упрекают человека, которого не смеют упрекнуть всерьез, в том, что он жулик или вор, вместо того, чтобы сказать, что он просто дурак и скотина. Нормальная, в общем, практика, которая нам присуща – мы все время ищем эвфемизм.

Так вот, Некрасова упрекают в примитивизме вместо того, чтобы просто сказать: «Нам очень мешает в его лирике та несколько циничная амбивалентность, которую он позаимствовал от народного сознания. Нам не очень нравится, что у Некрасова нет правых и виноватых. Страдания есть, а причины этого страдания и виновника этого страдания нет». Но не станем же мы говорить, в конце концов, что в поэме «Мороз, Красный нос» – высшем лирическом свершении Некрасова, в гениальном лирическом эпосе – кто-нибудь в чем-нибудь виноват? Никто там не виноват, вовсе не крепостная зависимость погубила Фрола, умер он от болезни, семья богатая, зажиточная, как и семья крестьянки в «Кому на Руси жить хорошо». Мы вернемся к этому тексту замечательному.

В «Кому на Руси жить хорошо» есть образ рока, нарисованный с абсолютно фольклорной мощью, – это тот самый Мороз, Красный нос, дедушка, который ходит-похаживает, или поглаживает кого-то, или постукивает, а как он решит – этого никто не знает. Ну, помните, да?

Есть здесь какие-то логические причины? Нет, абсолютно. Мы не можем Некрасову простить этого фольклорного, дохристианского, очень крестьянского, на самом деле, отношения к жизни: Бог дал – Бог и взял, как в этом стихотворении знаменитом про погорельцев. Нет виновного, нет закона, есть судьба и ужас – и ничего кроме. А утешаться можно только достаточно соленой народной шуткой, в чем Некрасов тоже был большой мастер.

И вот, пожалуй, самое точное стихотворение о русской судьбе – это гениальная баллада «Выбор», тоже очень фольклорная по своему духу. Сейчас ее вспомнить – милое дело:

Эта баллада не зря называется «Выбор», потому что каждая попытка спасения оборачивается новой гибелью, и это очень по-русски и очень по-некрасовски.

Что же нас в этом утешает? Утешает нас, как ни странно, вот эта самая амбивалентность и умение в какой-то момент критический усмехнуться, посмеяться над этим, перемигнуться перед смертью. И Некрасов ведь, строго говоря, не потому так любил народ, что жило в нем народническое убеждение, будто в народе есть какие-то вековые нравственные начала. Некрасов, в отличие от Толстого, с этим народом был по-настоящему близок, он с ним охотиться ходил, он с ним любил выпить, он с ним в беседах проводил довольно много времени. А Толстой, по воспоминаниям яснополянских крестьян, в какой-то момент все-таки говорил: «Не подходите ко мне, я граф». В Некрасове этого совершенно не было, да он и графом не был. Он достаточно просто относился к русскому мужику. И когда, измученный болезнью, болезнью мучительной и некрасивой, раком прямой кишки, Некрасов в 1875 году собирался застрелиться от боли, он сказал об этом только егерю, другу своему, который и вырвал у него ружье. И после операции прожил еще два, пусть мучительных, но, страшно сказать, плодотворных года. То есть были вещи, о которых он только с этим народом мог говорить. Разумеется, не в силу того, что ему было присуще абстрактное народолюбие. А в силу того, что он с этим народом абсолютно совпадал в главном – в презрении к смерти, в этой нравственной амбивалентности, которая позволяет выдержать очень многое, в этой насмешке над горем, в умении смеясь это горе переносить. Кроме того, есть у Некрасова еще одно удивительное, тоже роднящее его с народом чувство, затрудняюсь в его определении. Можно назвать его азартом, азарт ему очень был присущ. Можно – форсом, и форс какой-то в этом действительно есть. Вызовом, эпатажем, умением бросить в лицо врагу не просто «железный стих, облитый горечью и злостью», а циническую шутку, умение выпендриться перед концом. Вот это мне очень нравится. Особенно нравится, конечно, в «Русских женщинах». В гениальной поэме, написанной рыцарски для того, чтобы дать возможность русскому читателю читать недоступный на родине текст, под прозрачными псевдонимами зашифровав главных героинь, опубликовать русские стихотворные переложения французских текстов, известных только в заграничной публикации… Тысячи людей, не читавших ни «Бабушкиных записок», ни воспоминаний Трубецкой, знают их в некрасовской формуле. И вот это останется с нами навсегда:

Ознакомительная версия.