Важное свидетельство об обстоятельствах начала этой работы оставил сын С. Фуделя Николай. В хрущевское время, пишет он, необъяснимым образом, сначала поодиночке, а потом все гуще, стала приходить в Церковь и креститься молодежь даже из самых твердых атеистических семей, новая поросль христиан. «Тогда я увидел, — вспоминал Н. С. Фудель, — как воспрянул отец, как потянулся им помочь — ведь многие из них, хоть и крестились и шли на мучения ревностно, но часто блуждали не только в “проклятых вопросах”, но и, казалось бы, в ясных, простых для отца путях жизни. Он хотел поделиться с ними своим трудным опытом и предостеречь»[350].
Таким делом милосердной помощи для новообращенной православной молодежи и стала первая в этом ряду книга Фуделя о Достоевском — о его пути к Христовой вере и к Церкви. В начале 60–х — в эпоху воинствующего атеизма — такая книга, написанная без какой бы то ни было надежды на публикацию, предназначенная если не в стол, то только для самиздата, могла укрепить слабых и просветить темных. Нет сомнения, что эту роль книга С. И. Фуделя «Наследство Достоевского» сыграла.
Конкретным же поводом для начала работы над нею стала обычная житейская ситуация «отцов и детей». Сын Николай, тоже фронтовик, а после войны — студент историко — филологического факультета Московского государственного педагогического института, осенью 1951 года поступил в аспирантуру Института мировой литературы имени Горького и начал работать над кандидатской диссертацией по теме: «Роман Тургенева “Рудин”», о чем сообщил в письме к отцу в Усмань, где тот поселился после окончания срока третьей ссылки.
Едва устроившись в Усмани, С. И. Фудель пытается влиять на сына — филолога, человека тайно верующего, но не церковного, — влиять в нравственном и эстетическом смыслах. Он хочет, чтобы сын понял, каких высоких человеческих качеств, стойкости, мужества требуют от человека занятия литературой, которые «сродни страданию»; он пытается внушить ему мысль о роли литературы, которая, при всех своих высоких художественных достижениях, чаще служит самоуслаждению, самоутверждению и самодовольству, как писателя, так и читателя. Пытаясь повернуть интересы сына в сторону православной культуры, С. И. Фудель надеется «отвести» его от нерелигиозного Тургенева и «привести» к верующему Достоевскому. Фудель пытается открыть сыну ту невидимую для читателя — атеиста правду, которая содержится едва ли не в каждом романе Достоевского. Он стремится, чтобы Достоевский стал символическим щитом против той безблагодатной стихии атеистического литературоведения, в которую медленно, но верно погружается сын — аспирант.
Но, несмотря на все усилия, С. И. Фуделю не удается переключить интерес сына на другие литературные предметы, тот остается при своей тургеневской работе. И тогда отец, не имея возможности влиять на него иным образом, разворачивает в переписке, конечно же, подцензурной, собственный нравственно — эстетический манифест — о ценностях русской литературы. Материалом для обсуждения становится почти весь корпус русской классики. И даже те произведения, где, метафорически говоря, присутствие Бога авторами не планировалось, должны быть и могут быть прочитаны с помощью главной оптики каждого христианина — Евангелия.
В людях слишком мало тепла богообщения, пишет он, только поэтому русский романист в центре своего художественного мира могжет поставить проблему «отцов и детей». «Если христианство — Евангелие — станет в центре сознания, начнет как- то определять мысли и дела человека, то для того человека всякий другой искренний христианин никогда не будет ни в “отцах”, ни в “детях”, а он будет только братом. Я лично знал многих совсем молодых людей (моложе тебя) христиан и между нами не было этой проблемы. Священники в один из наиболее священных моментов литургии целуют друг друга и говорят: “Христос посреди нас”.<…>Человек без Христа видит вокруг себя одних врагов или создает их себе, с ними борется и от них изнемогает. Христос снимает это наваждение, у человека открываются глаза на мир и на людей, как на детей Божиих, в темноту сердца падает луч Пасхи. И проблема “отцов и детей” забывается начисто».
Однако попытка влиять на филологические интересы сына постепенно трансформируется у Фуделя в сильнейшие собственные литературные увлечения. Он настолько втянулся в чтение и обдумывание произведений Достоевского, что начинает всерьез заниматься ими уже для себя.
Дата 5 февраля 1956 года зафиксировала некое новое качество увлечения Фуделя Достоевским. В магазинчике Усмани он случайно покупает две старые книги — романы «Идиот» и «Село Степанчиково». Вскоре он радостно пишет сыну: «“Идиота” я перечитываю с великой благодарностью автору. Был он несомненно учитель христианства, и его только тот не понимает и не любит, кому непонятна христианская нищета<…>. Читаю, ухожу на работу на весь день и среди дня часто ловлю себя на том, что стараюсь быть лучше, чище, терпеливей, любовней, великодушней, проще, стараюсь подражать бедному Идиоту! Вот она, проповедь христианства, и я вновь услышал ее»[351]. Явлением небывалого дерзновения, евангельской простой правдой в искусстве считает Фудель роман «Идиот (к этой книге он смог вернуться лет через сорок после первого, юношеского, чтения); благодаря этой великой книге слагается его новое понимание Достоевского.
Начинается систематическая работа по освоению Достоевского в свете Евангелия. Фудель живет в крошечном холодном домике в полторы комнаты, отапливаемом дровами, которых всегда не хватает; служит счетоводом с мизерной зарплатой, работая по шесть дней в неделю с девяти утра до восьми вечера, так что он может заниматься литературной работой лишь ночами, воскресеньями и календарными праздниками. Его окружает крайняя бедность, жизнь скудна настолько, что даже чай и белый хлеб по вечерам кажутся роскошью и кутежом. Больна жена, болен он сам, они оба не в состоянии помогать двум дочерям — студенткам и, напротив, вынуждены пользоваться помощью сына — каждый месяц тот присылает скромные денежные переводы из Москвы. Изредка, с рюкзаком за плечами, Фудель ездит электричкой в Москву и в течение дня обходит своих родных, знакомых и друзей в поисках нужных книг.
«Сейчас мне видно, что можно, с Божьей помощью, бросить свет на эту фигуру со стороны для многих еще нужной и недостаточно освещенной. Достоевский жил с нами все это время, и вместе с нами он и умрет: он будет только тогда не нужен, когда не будет нас»[352], — уверен он. Великим постом 1963 года Фудель заканчивает работу. В ней он видит больше, чем только книгу о творчестве писателя, пусть и бесконечно великого. Эта книга, уверен он, нужна, прежде всего, тому, кто ее писал, — автору, прошедшему путем Голгофы — тем путем, который был предназначен «русским мальчикам» Достоевского. «Жить становится все труднее: та смертельная усталость, которая разлита в мире, иногда заливает душу. Очевидно, теперь в этом и есть главный подвиг — сохранять бодрость души, мужество сердца, верность своей вере. У меня такое чувство, что я отдал какой‑то душевный долг, совершив и эти поминки любви», — признается он.[353]
Книга о Достоевском становится огромным прорывом к творчеству для самого Фуделя, к созданию других работ, посвященных русскому культурному и философскому наследству. Благодаря книге о Достоевском он окончательно сознает себя писателем.
«Наследство Достоевского»: оптика, ракурсы, интерпретации
С. И. Фудель замечательно мотивировал свое обращение к наследию Достоевского. Интерес к автору «Братьев Карамазовых» связан у Фуделя с его мироощущением — чувством истории и чувством веры. Эти чувства глубоко трагичны: над миром стоит зарево ненависти и разъединения, искусство делается дорогой в никуда, из зияющего пролома в стене церкви потянуло холодом смерти. «Вера уже давно в веках перестает быть трепетным чувством сердца, делом подвига жизни, делом личной Голгофы и воскресения. Все чаще и торжественней международные христианские съезды и все меньше Христа в истории», — пишет Фудель в первой, вступительной главе книги («Владычествующая идея»)[354]. Между тем, обращаясь к Достоевскому, можно увидеть в темном лабиринте такую ослепительную нить Ариадны, что «лабиринт станет широким и безопасным путем»[355]. Фудель удивлялся, что многие из читателей Достоевского не знают, не умеют отделить основной христианский путь Достоевского от темных и трудных перепутий, от мрачных заблуждений, которые предшествовали этому пути, а порой и сопровождали его до конца.
Фуделя больно задевало стремление многих неверующих поклонников Достоевского затушевать веру писателя, не замечать его ясной личной любви к Христу, живому и осязаемому. Атеисту обидно, что всемирно известный писатель мог верить и любить Христа, и потому образованный безрелигиозный человек всегда назойливо цитирует признание Достоевского о горниле сомнений, через которое прошла его осанна: горнило сомнений, дескать, было у Достоевского ярче осанны. Однако лучший ответ на подобный вздор Фудель видит в несомненном для него факте: укрепление веры у несовершенно верующих и обращение к вере множества неверующих людей через Достоевского.
