— Только не садись на брезентовый узел, — предупредили его.
Шли быстро, и минут через сорок доехали до села. Обогреваться не стали. Попутчик показал им дорогу на поселок, от которого было рукой подать до города.
В областную прокуратуру приехали в три часа ночи. Востриков взял у вахтерши полбуханки хлеба и отдал шоферу. Ночевал шофер в прокуратуре на диване. К себе Востриков пригласить его не мог. Он жил в одной маленькой комнате, где трудно было повернуться, если все оказывались в сборе. Грязного с головы до ног, с перевязанным лбом, жена едва узнала его.
Утром секретарь следственного отдела передала Ивану Даниловичу письмо. Разорвав конверт, он прочитал:
«Ст. следователю гражданину Вострикову. 4-го января я показал, что хозяина дома убили неизвестные люди. Это неверно, потому что я был больной и хотел, чтобы скорее окончился допрос. Фактически я не знаю, куда ушел Макаров И. Г. В чем и расписываюсь. Клешнев».
Через полчаса Востриков приехал к арестованному. Они сидели друг против друга. Иван Данилович держал в руках заявление.
Арестованный развязно улыбался.
— Эти выдумки, Клешнев, уже запоздали. Вам придется рассказывать о том, как вы убили Макарова.
Клешнев продолжал улыбаться.
— И рассказывать не когда-либо, а сегодня.
Издевательская улыбка на лице Клешнева погасла.
— Не дождетесь, — взвизгнул он. — У вас нет ничего! Нету!
Он закинул ногу на ногу и скрестил взгляд со взглядом следователя. Много раз Ивану Даниловичу приходилось глядеть в это лицо с горбатым, словно у кобчика, носом и выпуклыми глазами, но всегда на нем было чужое выражение. Сейчас лицо стало самим собой.
— Вы заблуждаетесь, Клешнев. Доказательства есть.
Востриков положил широкую ладонь на пачку документов.
— Узнаете?
Это был снимок трупа крупным планом, точнее, снимок остова трупа, скрюченного, неестественно короткого, с неровными обломками берцовых костей. С другого листа, поданного Востриковым, жутко глядел провалами глазниц голый череп с разрушенной теменной костью.
Иван Данилович видел, как непокорно дрожат пальцы левой руки Клешнева, старавшегося прижать их к ко-лену. Арестованный курил, часто затягиваясь.
Вопросы стали ненужными. Молчание было значительным и беспощадно ясным. Клешнев сидел, провалившись в трясину мыслей.
Иван Данилович стал собирать бумаги в потрепанную дерматиновую папку. В тишине хлопнула кнопка застежки. Клешнев поднял глаза.
— Жена сказала? — сипло спросил он.
— Да.
Клешнев вытер потную ладонь о колено.
— А в тот раз вы почти все угадали. Только вывез я его не в понедельник. Он мертвый целый день в погребе лежал. Когда я его вечером вытаскивал, чуть сам жизни не лишился. Тяну, и вдруг собака залаяла. «Идет кто-то». Свалился я с испуга вниз, и так головой об лестницу ударился, что думал: шабаш мне. — Лицо его скрылось в дыму после очередной затяжки.
— Первую ночь не могли в доме спать. Жена до утра на бревнах просидела, а я выпил стакан водки и свалился на крыльце. Дом, конечно, меня соблазнил. Только я так показывать не буду. Буду говорить, что подрались. В камере толкуют — легче меня тогда судить будут.
Уходя, Иван Данилович спросил, не хочет ли он передать что-либо жене. Клешнев озабоченно проговорил:
— Скажите ей, чтобы бревна дешевле десятки за штуку не отдавала, а остальное она сама знает.
Это был последний допрос. Областной суд вынес приговор через месяц. Самый суровый приговор.
«Все ждала, когда придет настроение, чтобы возвратиться к дневнику. Не люблю писать о мелочах. Оттого наверное, я так редко пишу. Я много бы сейчас отдала, чтобы жить в городе, в кругу прежних друзей с одинаковым и сходным горизонтом, чтобы было с кем отвести душу. Здесь у меня, так уж случилось, пока немного друзей. Да и те разъехались на каникулы.
За последний год в моей душе произошла революция. И это наложило печать на мои отношения с мужем.
Каков у меня муж? Бесспорно, спокойный, порядочный человек с довольно милой внешностью. Жили мы до последнего времени, скажу прямо, хорошо. Внешне наша семья — одна из интеллигентных и порядочных в райцентре: я учительница, он медицинский работник, провизор аптеки.
И если мы все-таки расстанемся, то большинство знающих нас только разведут руками. Я говорю — большинство, потому что близкие друзья о многом догадываются.
Муж за время нашей совместной жизни еще ни разу не сказал мне грубого слова. У нас чудесный сын трех лет, Николашка, названный в честь деда.
Вот так все выглядит внешне, если не заглядывать вовнутрь.
Начну издалека. Еще будучи на втором курсе, я впервые полюбила. Я много встречалась с ребятами, всегда пользовалась у них успехом, но тогда полюбила впервые, полюбила всей душой, любовью зрелой девушки. Я впервые поняла силу мужских рук, опьянение поцелуев, я полюбила свет, которым внезапно засиял мир вокруг меня. Но судьбе было угодно разлучить нас. Я сходила с ума. Я не могла видеть ни одного парня. Они стали противны мне.
Почему мы расстались? Он был страстным юношей, а может быть, и мужчиной, и когда потребовал от меня самого большого, получил отказ. Он сказал, что я недостаточно люблю его, и ушел. Ушел навсегда. Я была горда и не жалею об этом. Так уж я была воспитана. О моих страданиях он ничего не знал. Потом, через полтора года, когда все более или менее улеглось, я стала встречаться с Алексеем, моим нынешним мужем. Мне пришлась по душе его покорность, я могла делать с ним, что хотела. Он был тих, послушен, ласков, как теленок. Это меня и подкупило. Мне всегда казалось, что если муж любит, спокоен, то жизнь семьи будет хороша. Но я не все знала, потому что мне было всего двадцать три года. Да и сейчас мне еще не много, только 26 лет и 3 месяца, и я отношусь к привлекательным женщинам. И, как сказал один наш учитель, «видная, очень видная женщина».
После замужества первый и второй годы были трудны. Сын, я одна, его болезни, дом, работа — некогда было вздохнуть. Но вот теперь я вошла в норму и часто на досуге размышляю.
У мужа обнаружился огромный изъян: он бесцветен, скрытен, замкнут. От него ничего не услышишь — ни о прожитом дне, ни о его мыслях и думах. Он не может разделить мое хорошее настроение или печаль, он не понимает меня.
Когда я была по уши загружена домом, я была рада этой тишине вечерней, а теперь она меня гнетет, давит! И он не может этого понять.
Перед самыми каникулами в моем классе (я — классный руководитель) дети разбили стекло стенгазеты и лампочку. Прихожу на большой перемене. Один мальчик, Сережа Ковалев, боится на меня взглянуть. Подзываю к себе. Отходим в сторону. «Это ты, Сережа, лампочку разбил?» — «Нет, Юлия Ильинична, мы тапочками бросались. Это Коля Стрешнев. А я вот здесь стоял». И показывает место напротив стенгазеты. «А твой тапочек, значит, сюда летел? — спрашиваю. — Значит, это ты стекло разбил?» — «А стекло, — говорит, — я». — «Завтра приноси стекло и вставь», — говорю.
На уроке спрашиваю детей: «Поднимите руку, кто разбил лампочку?» А сама знаю, Стрешнев. Молчат все. Тогда я говорю: «Нехорошо, дети. Какой-то нечестный мальчик лампочку разбил, а Сереже Ковалеву придется покупать. Вот ведь есть один такой в нашем классе!»
Я, конечно, могла бы попросить Стрешнева встать, могла бы сделать ему внушение, могла бы сказать, чтобы он завтра принес новую лампочку. Но мне была нужна не она. Мальчик должен был признать проступок. Я была рада, когда Коля Стрешнев встал, красный и пристыженный, и, глядя в парту, выдавил:
— Это я. Я завтра принесу лампочку.
Обычно муж не слышит того, что я рассказываю ему, хотя делает вид, что мой рассказ для него интересен.
— А я бы выпорол их обоих, — заметил назидательно он в этот раз. — Дольше помнится. Я уроки своего батеньки до седых волос не забуду. А твои эксперименты завтра вылетят у них из головы.
Продолжать рассказ о впечатлениях дня мне уже не хотелось…
Я боялась, что если появится клочок светлого неба, то многое может измениться в моей жизни. И это новое и хорошее появилось. Теперь я в смятении.
Я никогда не позволю себе дурного поступка, хотя я теперь и женщина, зато чувствовать, мыслить так, как мне подсказывает сердце, мне никто не властен запретить: ни муж, ни штамп в моем паспорте.
Может быть, я дурная женщина, но мне часто приходит вопрос, почему человек не борется, не отвоевывает свое счастье?
Уйди я сейчас от мужа к любимому, все осудят. Если же люди живут, не любя друг друга, чуждые один другому, они в глазах окружающих вполне порядочные. А между тем душа переполнена силой и чувством, и я расцвела бы от счастья сама и сделала бы счастливым другого.
