Руководителем бригады был инспектор, который в отличие от инспекторов нашего времени являлся лицом, инспектирующим в полном смысле этого слова… Инспектором по сути, а не по должности. Он проверял, направлял работу подчиненных.
Кроме инспектора и помощника, в бригаде были рядовые сотрудники: агенты уголовного розыска трех разрядов.
После двадцатых экспозиция сменилась тридцатыми годами, затем сороковыми…
Со снимков смотрели изможденные лица блокадных милиционеров, охраняющих почти угасшую жизнь города на Неве. Победа! Восстановление! Наши дни…
Но о самом Говорушкине, о его возможных родственниках я не нашел ни слова.
«Постой! — убеждал я себя. — Должен же быть какой-то ключ к решению этой задачи. Если о нем нет ничего на стендах в залах, это не значит, что о нем не упоминается в тех материалах, которые в запасниках…»
Иду к директору музея…
Юрий Михайлович Цветков понял меня с полуслова и разрешил порыться в архивном фонде. На длинных стеллажах аккуратными рядами стоят толстые папки. На переплетах выписаны от руки фамилии тех людей, чьи документы хранятся в фонде.
Фамилии Говорушкина ни на одной папке нет. Может, о нем кто-нибудь упомянет? Я с головой погрузился в работу…
Который день сижу за письменным столом в одной из комнат музея и перебираю пожелтевшие от времени грамоты, брачные свидетельства с царскими орлами и церковными печатями, вглядываюсь в потемневшие от времени фотографии. Все не то… Материалы попадаются более поздние… Этот товарищ слишком молод — родился в шестнадцатом, другой подходит по возрасту, но служил в конной милиции…
Так я добрался до буквы Ш! В тоненькой, непохожей на другие папочке с неизвестной фамилией на корешке — Шалаев, оказалась фотография…
На ней — девяносто три человека. Большинство в кургузых пиджачках, старого покроя тужурках, линялых гимнастерках русского образца, трофейных френчах… Почти у каждого на голове кепка-семиклинка. Лица молодые — редко кому за тридцать. Серьезные и улыбчивые, строгие и ждущие… Ну когда же совершится чудо, когда сфотографируют? Переворачиваю снимок. Читаю… «Уголовный розыск. Петроград…» — год написан нечетко, с исправлением или допиской теми же чернилами. Можно прочитать как двадцать седьмой…
«Что-то здесь не так… — начинаю сомневаться. — В двадцать седьмом город уже носил имя Ленина. Значит, снимок неправильно датирован? Что еще? Карандашом написано несколько фамилий, но фамилии Говорушкина нет и среди них…»
Раз за разом вчитываюсь в карандашные пометки с фамилиями и останавливаюсь на одной, показавшейся мне знакомой. Где я встречал — И. Бодунов? Пристальный взгляд направлен прямо в объектив. С чужого плеча пиджак, выгоревшая кепка… Многие, стоящие рядом, в гимнастерках — он в штатском. Чем дольше вглядываюсь в снимок, тем больше нахожу в нем любопытного. Уже не кажется случайным то, что он стоит с самого краешка — рядом молодежь, такие же, как и он, ребята, а к центру снимка народ подбирается покрепче, посолиднее, старше. Может, именно здесь надо искать начальников, первых руководителей уголовного розыска не только столичного города Петрограда, но и молодой страны?
А может, все объясняется гораздо проще — постеснялся встать ближе к центру потому, что недавно работает? Новичок? Хорошо бы узнать, как его зовут?
— Бодунов? — переспросил Юрий Михайлович и улыбнулся, он подвел меня к стенду в «парадном» зале музея. — Знакомьтесь! Иван Васильевич Бодунов — помощник инспектора первой бригады уголовного розыска. Работал под руководством Сергея Ивановича Кондратьева. Человека тоже очень известного — именно он послужил прообразом главного героя фильма «Рожденная революцией» и книги «Будни уголовного розыска…»
— Но того звали Николаем…
— А настоящего — Сергеем Ивановичем! На снимке из фонда Шалаева его нет. Он поступил на службу позже. А Иван Васильевич работал с июня двадцатого…
— Значит, этот снимок сделан не раньше июня двадцатого и не позже двадцать четвертого?
— Скорее всего так… Позвольте посмотреть! — Он приблизил снимок к глазам. — Внесем поправку во вторую дату — не позже второй половины двадцать третьего года. Видите в центре интересного мужчину с галстуком-бабочкой?
— Вот этого, во втором ряду?
— Это Суббоч! Он руководил бригадой до Кондратьева, а в ноябре двадцать третьего погиб во время перестрелки…
— Может, и Говорушкин попал на снимок? Как думаете, Юрий Михайлович?
— Вполне возможно, только как узнать — кто он? У вас, как я понимаю, лишь данные с памятника. Больше ничего не нашли?
— Самое печальное, что завтра уезжаю, так ничего и не выяснив… Отпуск кончился.
— Вы не расстраивайтесь. Что-нибудь придумаем… Завтра я попрошу снять копию с этой фотографии, и мы ее вышлем в Москву. Свяжемся кое с кем из товарищей, принимавших участие в создании музея. Не исключено, что им эта фамилия знакома.
— И про Бодунова поспрашивайте тоже… — попросил я.
— А вы Германа почитайте, в кино сходите… Иван Васильевич Бодунов — это ЛАПШИН!
— Что? — восклицаю я. — Не может быть! Я хорошо знаю эту книгу, помню многих ее героев: Окошкин, Тараскин, Ханин, Побужинский…
— Криничный, — подсказывает Цветков и смеется. — Я тоже их всех знаю…
Вернулся в Москву. Приступил к работе. Былого спокойствия в душе нет как нет. Прямо скажем, неслужебное настроение. Сижу в кабинете, обдумываю происшедшее в Ленинграде…
Я понимаю, что иду неправильным путем. Так Говорушкина я никогда не найду. Когда он героически погиб, а мне очень хотелось, чтобы он совершил неординарный поступок, подвиг, ему было всего восемнадцать лет. Сколько он мог проработать в уголовном розыске? Год? Несколько месяцев? Не знаю… Не удивительно, при столь непродолжительном сроке службы, что о нем никто не вспомнил, не написал, не назвал фамилии… Видимо, поисковый «бредень» надо забрасывать шире. Может, надо начать изучение биографии Лапшина-Бодунова. Я все время думаю о нем… Особенно не дает покоя мысль — откуда я знаю его фамилию? Где встречал упоминание о Бодунове?
Пошел в библиотеку. Взял целую кучу милицейских журналов, книг, газет. Особое внимание, естественно, уделяю тем, что читал незадолго до отпуска. Ведь встречал же я совсем недавно его фамилию… Встречал и забыл!
Листаю журналы пятьдесят пятого года. Со снимков глядят молодые люди в строгих кителях. Они несут службу, отдыхают. Часто изображается застолье — свадьба, день рождения, присвоение очередного звания… На тарелках пироги, отварной картофель, рыба, прочая снедь и, конечно же, вино, шампанское с обернутыми серебристой бумагой горлышками. Совсем недавно миновал голод военного времени — как тут не показать корреспонденту хлебосольный стол…
Читатели обсуждают в пятьдесят шестом году недавно вышедшие фильмы. Ах, какие названия! Как мало говорят они нынешнему зрителю! «Дело № 306»! «Дело Румянцева»!
А мы, мальчишки пятидесятых, летели ватагой в единственный в подмосковном городке кинотеатр и, в который раз подряд, затаив дыхание, смотрели фильм, готовые помочь полковнику Афанасьеву, капитану Мазарину ловить преступников. Жалели запутавшегося в жизни Огонька — Бернеса. И, как по команде, сжимали в ладонях оловянные пугачи и выструганные из досок пистолеты…
Добрался до шестьдесят второго… О Бодунове ни слова. Переворачиваю страницу одного из номеров и чуть не вскрикиваю от радости. В моих руках статья под названием «От Великого Октября до наших дней. Комиссар милиции 3-го ранга в отставке И. Бодунов рассказывает…»
«Мне особенно запомнились февральские дни 1921 года, когда я работал агентом Петроградского уголовного розыска. Однажды ночью всех сотрудников уголовного розыска срочно вызвали на службу. Такие внезапные вызовы были нам не в диковинку.
Появился наш начальник, озабоченный, встревоженный.
— Контра подняла голову. В Кронштадте вооруженный мятеж. Все управление милиции переводится на военное положение…
На подавление мятежа партия послала лучших своих сыновей — делегатов X съезда. Вместе с войсками на приступ крепости пошли милицейские части. Из сотрудников уголовного розыска был сформирован батальон особого назначения, который входил в 18-ю милицейскую бригаду.
Шли ночью, в пешем строю. Транспорта не было, а время упускать нельзя. Наконец мы у цели. Бок о бок с наступающими войсками наш батальон ринулся на штурм Кронштадтской крепости. По глазам ударили лучи прожекторов. Рядом разорвался снаряд. Чуть зазеваешься — и очутишься в вывороченных снарядами прорубях. Но думать об этом некогда. Надо идти вперед. Вот и город… Кажется, какое-то огромное чудовище озлобленно рвет куски полотна. Под бешеным пулеметным огнем первой цепью мы врываемся на набережную и ввязываемся в уличные бои.
