— Все годы перед глазами стоял наш разъезд. Я любила его, как человека. Как свою юность.
— Хочешь посмотреть на Матово из тамбура?
— Пойдем, Андрей.
Поезд шел, все увеличивая скорость.
…Мелко и медленно перебирая руками, Дубравин передвигался вперед, ища ногами хоть какую-нибудь, опору, потому что руки уже отрывались. И он нащупал ее. Это было ребро зольника. Сразу стало легко.
Уже не раздумывая больше, Виктор открыл рамку жезлоуловителя и, держась за нее, продвинулся до самого края зольника. Правее и ниже находился короткий отросток пожарной трубы. Он поставил на стросток одну ногу, а на нее вторую, потому что места для обеих ног не хватило. Уцепившись за какую-то тягу, опустился еще ниже на лафет бегунковых колес. Теперь над ним была узкая длинная площадка, такая, как с левой стороны котла, по которой можно дойти до концевого крана. Он поздно понял свою ошибку. С пожарного отростка надо было сразу карабкаться на площадку, а не спускаться вниз. Назад теперь не пробраться.
Оп держался за край площадки, упираясь ногами в лафет, сильно изогнув спину. На стыках рельсов лафет подбрасывало, и эта ненадежная опора прыгала под ногами. Мокрые волосы высохли и уже не липли к глазам. Совсем рядом с грохотом бились многотонные дышла, бешено вертелись огромные колеса. Один оборот — шесть метров. Двести пятьдесят оборотов делали колеса в минуту. Они сливались в сплошные диски, перекрещенные бьющимися дышлами.
Дальше идти некуда. Он смотрел на вертящиеся колеса и дышла и не мог оторвать от них взгляда. Они притягивали. Он не хотел, ему невыносимо было смотреть в этот страшный водоворот металла, он смотрел, и тело, уже не подчиняясь разуму, клонилось туда. Масляные брызги ударили в лицо. Это сбросило с него оцепенение. Ноги оторвались от лафета, в каком-то неестественном прыжке дернулось, подпрыгнуло и замерло тело. Теперь согнутая в колене нога лежала на площадке, словно вцепившись в нее, а руки обняли эту заветную полосу железа с обеих сторон: сверху и снизу. Голова, вторая нога и весь корпус повисли в воздухе. Колеса оказались совсем близко, и волосы едва не касались их.
Теперь весь смысл его жизни заключался в том, чтобы втянуть на паровозную площадку свое тело. И когда он сделал это и лицо приятно охлаждалось, мысли его отвлеклись, но он все же подумал, что забыл сделать что-то важное, без чего ему нельзя жить. Он никак не мог уловить, что же еще надо сделать. Надо решить какой-то главный вопрос. Вот вертится все время в голове, но никак за него не ухватишься. Значит, помощник так и не подтянул подшипник, хотя говорил он ему об этом дважды. Как же, он сам машинист, не терпит указаний. А теперь, когда переместились па площадку колеса, слышно, как стучит. Может выплавиться.
И снять он подумал, что отвлекся, хотя очень важно сохранить подшипник. Но это можно сделать потом. Сейчас надо заняться неотложным делом. Надо срочно купить дочери программу для поступающих в техникум. Обещал девочке — значит, надо сделать. Уже второй раз забывает… Но это же не главное. Главное было в том, чтобы тронуть с места смерзшийся состав после остановки. Так он и поступил…
Дубравин рассмеялся каким-то путающимся мыслям. И от этого смеха вдруг все вспомнил. Рывком поднялся и тут же опустился на колени. Ему было страшно. Он боялся упасть с площадки. Быстро полез, хватаясь за горячие трубы, рычаги, тяги.
Левая рука почернела. К оголенным мышцам легко приставали угольная пыль и кусочки промасленной ветоши. Лишь в тех местах, где только сейчас сползла кожа, когда он задевал рукой за что-нибудь, оставались красные со слизью пятна. Но и они быстро чернели. Лицо было тоже черное.
Пока Дубравин карабкался к концевому крану, поднялись, всполошились люди по дороге. Девушка-диспетчер, совершенно растерянная, кричала в телефонную трубку начальнику какой-то станции:
— Как-нибудь, умоляю вас, ну, как-нибудь остановите! Они проскочили красный…
В эту минуту из репродуктора раздался негромкий голос:
— Диспетчер!
Она бросилась к селектору:
— Я диспетчер! Я диспетчер!
— Я Узкое. — Голос тягучий, противный, будто человек зевает. — Уже вся станция завалена шлаком. Ну, когда же вы…
— Какой шлак? — трет она лоб. — Какой шлак, я не понимаю!
— От паровозов, говорю. Когда мусорную платформу пришлете?
— С ума сошли!
…Помещение дежурного на станции Узкое. Тускло горит свет. В углу на табуретке дремлет кондуктор в большом плаще. За столом дежурный.
— Во-от бюрократы! — тянет он. — Молоко на губах не обсохло, а уже начальство. Уже и разговаривать не хочет. Ну и ну!
…Прихожая частной квартиры. У телефона немолодая женщина в ночной рубахе. Говорит зло:
— Как где? Откуда я знаю? На линии, на линии, там, где всегда…
Хлопнув трубкой, идет в комнату. Укладывается в постель рядом с мужем.
— Звонили или показалось? — спрашивает он сонным голосом.
— Ни стыда, ни совести! — злится она. — Ночь-полночь звонят начальнику отделения по всякой чепухе.
Он вскакивает:
— В такое время по чепухе не звонят. Быстро идет к телефону, поднимает трубку:
— Дежурного по отделению!
…Несколько железнодорожников в служебном кабинете.
— Машинист Шумилов! — нажимает кнопку селектора один из них.
— Я Шумилов.
— Я дежурный по отделению. Немедленно останавливайте и осаживайте поезд назад, на вас идет экспресс. Оставьте поездную прислугу и кочегара, пусть кладут на пути петарды. Давайте сигналы общей тревоги беспрерывно…
— Матово! Матово! — снова нажимает он кнопку.
— Я Матово.
— Вагонами вперед к вам осаживает взрывоопасный. Принимайте его на второй путь. Идущий вслед экспресс пускайте по главному. Примите все меры, чтобы остановить его.
Владимир Чеботарев лежит возле своего сиденья. Бьется на ветру дверь на боковую площадку. Там, впереди — стоп-кран, Ему легко туда пробраться. И он пополз. Пополз быстрее, но нет, не на площадку. К выходу. Это всего три шага. Уцепившись за поручни, спускается на самую нижнюю ступеньку. Присел, оторвался одной ногой и рукой, сейчас прыгнет.
Бешено несутся на него каменистое полотно, пикетные столбики. В беспорядке разбросаны шпалы, подвезенные для ремонта. Нет, прыгать страшно. Разогнул колене, встал на подножку обеими ногами, держится за поручни.
…В багажном вагоне подтаскивают к двери домашние вещи.
— Еще вот это сюда, — показывает старичок девушке на детскую коляску с биркой. — Красивая штука! Агусеньки, — наклоняется он над коляской, будто там ребенок.
…Соседний вагон спит. Из купе высунулась заспанная встревоженная физиономия:
— Сортировку не проехали?
— Я ведь вам сказала, разбужу. Спите спокойно, — отвечает проводница, подметающая коридор.
…Начальник отделения в белье у телефона.
— Задержите все четные поезда. Те, что па перегонах, гоните быстрее на станции и разъезды. Освобождайте весь главный ход.
Нажимает пальцем телефонный рычаг и тут же спускает его.
— Дежурного не управлению дороги!.. Разъедините!.. Разъедините, я вам приказываю!.. Работайте только со мной!
…Кабинет дежурного по управлению дорогой. Телефоны. Селектор. Зеленое сукно. Человек с большими звездами в петлицах говорит в трубку:
— Санитарный давайте вслед экспрессу. Поднимите весь отдыхающий медперсонал и посылайте на автомотрисе. Восстановительный поезд гоните через Каплино.
…Экспресс. Служебное отделение вагона. Несколько железнодорожников, среди которых связистка.
— Хорошо идет, сукин сын, — замечает один из них, выглянув в окно.
— На то и экспресс, — говорит второй.
— А невыгодно им па пассажирских, — рассуждает сосед. — На грузовых сейчас такое творится… Взял сот-ню-другую тонн лишних или скорость побольше держи, вот и перевыполнение плана. А у нас что? За превышение скорости — взыскание. Лишних вагонов тоже не нацепляешь, — смеется он. — И как план перевыполнять?
Весь экспресс спит. Окна закрыты, занавески задернуты. Олечка дремлет. Мать, лежа с ней, похлопывает ее по спине, тихо напевает:
За окном свет и тень, Окна полосаты…
Спи и знай: Лучший день — Это только завтра.
Будем завтра играть в наших космонавтов!
А сейчас надо спать: Завтра — это завтра.
Олечка открывает глаза, говорит:
— Завтра папа встретит нас, я спрячусь, а ты скажи, что я умерла.
— Фу, глупая, — возмущается мать.
На носочках расходятся преферансисты.
— С червей надо было ходить, — горячо шепчет юноша, — он ведь без двух сидел…
— А я ему по трефям, по трефям, хе-хе-хе, — хихикает старичок.
Двое шепотом набрасываются на него:
— Уж вы бы молчали!
