После того как облученные в реакторе блоки выгружали из реактора, специальными вагонами их доставляли на завод № 25, где происходило растворение. Из-за ошибок в конструкции разных производственных узлов, проблемы возникали постоянно. А поскольку речь идет о только что извлеченном из реактора топливе, то любая проблема сразу перерастала в радиационную аварию.
Труба, по которой блочки из вагона должны были ссыпаться в первый аппарат, имела такую форму, что блочки постоянно в ней застревали. Представьте себе трубу, в которой застряло несколько сот килограммов свежеоблученного топлива. Тогда со всей смены собирали мужчин, и они по очереди длинным железным прутом-шуровкой шуровали в этом конусе, проталкивая блочки в аппарат. А для этого нужно было как можно дальше просунуть руку с шуровкой. Единственной защитой были рукавицы и хлопчатобумажные комбинезоны. Был случай, когда в принимающем аппарате взорвался водород, а в это время один из рабочих вручную проталкивал в аппарат-растворитель облученные блоки. Так его далеко отбросило взрывной волной от принимающего отверстия. Он долго лежал в больнице, но это не помогло, и он умер.
Причина заключалась в спешке, которую ещё подхлестывало соревнование между бригадами — кто больше и быстрее выполнит задание. По технологии растворение блочков можно было начинать только после того, как закончилась их выгрузка. Но поскольку их выгружали постепенно, чтобы ускорить процесс, все смены шли на нарушение. Растворение начиналось до того, как закончится выгрузка. По этой причине и произошел взрыв — процесс уже шел, когда рабочий заканчивал проталкивать блоки в аппарат. Подобные случаи были нередки…
На нашем этапе в технологическом процессе использовалась плавиковая кислота. Она растворяет все, кроме драгоценных металлов. Поэтому не только аппараты, но и некоторые небольшие трубы были из золота. Когда такой аппарат выходил из строя, механики его вручную отмывали от радиоактивности, разбирали и взвешивали с точностью до тысячных долей грамма. Только после этого сдавали в ремонт.
В качестве уплотнителя использовалась резина, которая не выдерживала тех условий, в которых работали установки. Часто бывало: мы начинаем перекачивать радиоактивный раствор из одного аппарата в другой, а он не поступает. Труба где-то забита резиной. Значит, задержка технологического процесса и неизбежное наказание. Выход один — резать трубу в разных местах в надежде обнаружить место засора. Так и резали эту радиоактивную трубу, пока не находили место засора. Вычищали, звали сварщиков, они снова все сваривали, проверяли качество сварки, и только после этого продолжали работу. Разумеется, определить полученные нами дозы было невозможно. И вообще, радиационного контроля практически не было. Зачем он был нужен, если начальству и так было ясно — мы работаем при очень высоких уровнях радиации, а заменить нас некому.
На последнем этапе готовый продукт нужно было разлить в стеклянные бутыли перед отправкой на завод № 20 (завод «В». — М.Г)для получения там металлического плутония…
Для этого к трубе подставляли бутыль, подтыкали ветошь для уплотнения и с помощью вакуума переливали. Потом бутыль бралась на пузо и вручную переносилась в каньон готовой продукции.
На этом этапе были случаи самопроизвольной цепной реакции, когда раствор плутония принимал форму, близкую к сферической, и происходил выброс нейтронов.
Так был переоблучен начальник технического отдела А.А. Каратыгин, которому в результате пришлось ампутировать ноги и пальцы на руках. Позже… подобный случай произошел с Ю.П.Татаром. Полученная им доза общего облучения тела составила несколько сот бэр, на конечности пришлось несколько тысяч бэр. И всё-таки он выжил и сейчас живет в Озерске (Челябинск-40. — М.Г.), хотя лишился обеих ног и правой руки.
Персонал всегда был готов к наказанию. Если выполнять требования техники безопасности, то не удавалось в полном объеме выполнить производственное задание, а за это отправляли под суд. Если нарушать технику безопасности, то всегда был риск потерять не только премию, но также здоровье и саму жизнь. В таких условиях мы все работали. И кто во всем этом был виноват — я до сих пор не знаю.
Почти все из тех, кто работал тогда со мной, уже умерли. А я пока держусь. На оптимизме».
Инна Александровна Размахова (начинала работать в 1948 году оператором, затем — начальником смены):
«…На одном из этапов нужно было фильтровать радиоактивный раствор для извлечения урана, чтобы при этом плутоний оставался в растворе. Фильтровался раствор плохо, и для более равномерной фильтрации мы помешивали его специально сделанными из дерева лопаточками. Разумеется, вручную.
Потом эти фильтры с осевшим на них ураном нужно было снимать и увозить. Снимали их люди, называвшиеся «спецаппаратчики», которым платили сдельно — кажется, триста рублей за каждый снятый фильтр. Для сравнения — месячная зарплата оператора на аппаратах составляла примерно полторы тысячи рублей. Эти фильтры задерживали основную часть наиболее опасных бета-активных осколков деления, и те, кто их снимал, — прожили недолго. На этой работе больше 2–3 месяцев никто не задерживался. Бывали случаи, когда у спецаппаратчиков прямо во время работы начинала горлом идти кровь, но они заканчивали свое дело.
Однажды я попросила сотрудника проверить: почему не фильтруется раствор. Он пошел открывать вентиль, а из-под вентиля ему на ногу вылился высокоактивный раствор. Он долго лежал в больнице, но всё-таки умер.
После того, как меня в 1950 г. перевели работать начальником смены отделения, мое рабочее место находилось в диспетчерской. Это место считалось безопасным с радиационной точки зрения, поэтому там не производился дозиметрический контроль. А когда однажды дозиметристы произвели замеры, то оказалось, что в диспетчерской прибор зашкаливает. Как я узнала потом, под ней проходила какая-то труба, по которой подавался радиоактивный раствор. Сколько я получила там дополнительно к своим 700 бэрам — неизвестно…
Еще был такой случай, говорящий о неучтенных дозах, полученных солдатами и заключенными. Я работала начальником смены отделения, и за ночь нам было дано задание выполнить одну работу. Для её исполнения дали солдат. Они сделали часть работы, потом дозиметрист говорит — всё, бойцы получили допустимую по существующим нормам дозу. И я остановила работу. Утром начальник был недоволен, что работа не доделана и минут двадцать мне объяснял, что эти допустимые дозы определены для нас — персонала комбината. А солдатам можно больше — они ведь поработают и уедут с комбината. А заключенным можно ещё больше…».
И. Дворянкин, работавший на заводе «Б» с 1949 г.:
«В декабре 1948 года был пущен завод, а в августе 1949 года мы были вынуждены в тяжелейших условиях ремонтировать уровнемеры и датчики в 3, 6, 7 и 8 отделениях 101 здания. Завод был на грани остановки. Было принято решение ликвидировать неисправности, не прерывая радиохимические процессы. Мы, бригада Н. Кужлева, должны были все неисправности устранить. Вскрыли защиту каньонов, и мы, человек двадцать, по очереди снимали датчики с крышки аппарата, привязавшись веревками, чтобы не свалиться вниз — в каньон. Под сильным облучением ловили и подвешивали поплавки. Облучались сильно, работали в противогазах. Часто из носа шла кровь и мешала дышать. Тогда за веревку вытаскивали одного человека и опускали другого. Не принимали во внимание никакие показания дозиметрических кассет. Благодаря адскому труду завод не был остановлен».
Январь 1949 года…
До последнего времени Харитон все ещё лелеял надежду, что до окончания правительственного срока успеет проскочить на завод «Б» и вторая загрузка реактора. Это обеспечило бы получение плутония ещё для одной — резервной бомбы. Подстраховка в случае неудачи с первой была бы нужна. Вторую АБ можно было бы изготовить уже не по американской схеме, а собственной конструкции. Были у Харитона хорошие предложения взрывников и теоретиков по модернизации самого узла сближения и сжатия подкритических масс. Эта схема обещала больший КПД использования плутония и, следовательно, большую мощность взрыва. Но для этого нужно ещё килограмм семь плутония. А может быть, успеют?
И Курчатов понимал, что подстраховка нужна. Неудачный взрыв в первой попытке имел бы катастрофические последствия для всего атомного дела. Пришлось бы отвечать всем. И уж в этом случае никакие объяснения и ссылки на объективные причины не помогут. Отвечать пришлось бы не аргументами, а головой. Однако события повернулись таким образом, что всякая надежда на резервную подстраховку исчезла совершенно. Испарилась полностью.
После первой массовой выгрузки урана из реактора в ноябре 1948 года предполагалась плановая замена прокорродированных труб ТК. При первом пуске котла были установлены неанодированные трубы. Уже первые недели и месяцы работы показали, что часть труб начинает протекать. В них появлялись микротрещины, через которые охлаждающая вода попадала в зазор «труба — графит» и замачивала кладку. Ситуация усугублялась ещё и тем, что проектная система контроля и влагосигнализации (система «В») оказалась, по сути дела, неработоспособной и не позволяла оперативно выявлять протекающий канал. Графитовая кладка для подсушки могла по проекту продуваться сверху через специальный сборный коллектор сжатым воздухом. Но это тоже опасно из-за горючести графита. Только через год была построена азотная станция, и котел стал продуваться не воздухом, а сухим инертным газом (азотом), что позволило поднять мощность реактора выше проектной величины. Но это — потом… А что было делать в декабре 1948 года? Анодированных труб ещё не было: не успели изготовить. Решено было новую массовую загрузку произвести в старые трубы. Авось простоят как-нибудь ещё одну кампанию.
