«г. Москва, Кремль. Строго секретно
18 февраля 1949 г. (Особая папка)
По сообщению т. Ванникова
I. О ходе работы агрегата «А»
1. В целях предотвращения в дальнейшем преждевременной коррозии технологических труб и обеспечения более эффективной работы агрегата «А» (с повышенной мощностью) принять предложение т. т. Ванникова, Завенягина, Курчатова, Мещерякова, Музрукова и Славского:
а) о замене всех технологических труб с односторонним анодированием на технологические трубы с двухсторонним анодированием поверхности труб и
б) о ревизии и профилактическом ремонте всех доступных узлов агрегата.
2. Обязать т. т. Ванникова и Курчатова в двухнедельный срок представить в Специальный комитет мероприятия:
а) по разработке новых методов покрытия блоков А-9 для предохранения блочков от возможности попадания влаги и «распухания»,
б) по сокращению содержания хлоридов в охлаждающей агрегат воде,
в) по изготовлению технологических труб с присадкой бериллия.
3. Принять к сведению заявление т. Ванникова, что все выявленные в процессе эксплуатации агрегата «А» конструктивные недочеты учтены в задании по проектированию агрегата «АВ».
4. Для решения на месте (совместно с акад. Курчатовым и директором комбината т. Музруковым) всех вопросов, связанных с заменой труб, ревизией и профилактическим ремонтом завода «А», а также по пуску завода «Б» и подготовке к пуску завода «В» командировать на комбинат № 817 т. Ванникова.
После возвращения т. Первухина командировать на комбинат № 817 для этой же цели и т. Завенягина…
Председатель Специального комитета при Совете Министров СССР
Л. Берия».
Курчатов вернулся из Москвы хмурый и подавленный учиненным разносом. Обещал там, что примет все меры к сохранению урана для новой загрузки. Сроков не называл. Обязали докладывать ежедневно.
В. Ларин. «Комбинат «Маяк» — полвека проблем»:
«…Такая операция вела к переоблучению всех участников работ. К её исполнению был привлечен весь мужской персонал объекта. Всего было извлечено 39 000 урановых «блочков». Такой способ ремонта позволил уже 26 марта 1949 года начать вывод реактора на проектную мощность».
На такую варварскую и героическую операцию могли решиться, наверное, только в СССР.
Пятачок центрального зала был разделен на две локальные зоны, в которых поочередно копошились переоблучавшиеся люди. Это были извлекатели, комплектовщики, носильщики. Последний участок — «ревизорский» — был самым ответственным. Все извлеченные блочки поштучно подносились к столу, стоящему в стороне от пятачка, и аккуратно укладывались на приготовленный поддон, освещенный ярким направленным светом. На столе были стопкой уложены листки для пометок и десяток заточенных карандашей. У ревизора в руках был деревянный прутик длиной около метра. Он перекатывал с его помощью цилиндрические блочки. Внимательно оглядывал их со всех сторон, чтобы не пропустить бракованные, с трещинами или вмятинами. Проверенные блочки носильщики уносили на комплектовку и повторную загрузку после замены трубы. Проверяющий нес главный груз ответственности. Он же и получал наибольшую дозу облучения из всех, задействованных в работе. Почти два дня без перерыва эту роль выполнял сам Курчатов.
Курчатова почти насильно вывели из зала. Его дозу за два дня оценили в 250 рентген (дозиметр он оставил в кабинете).
Е.П. Славский:
«Эта эпопея была чудовищная… Если бы досидел, пока бы все отсортировал, ещё тогда он мог погибнуть…»
Курчатов чувствовал себя плохо. Его тошнило. Но обращаться к врачам категорически отказался. Его организм сам справился с этой первой ударной дозой. Видимых последствий не было. Потом, конечно, боком вышло.
Переоблучились, кроме Курчатова, сотни людей. Умерли только двое.
«Эта эпопея была чудовищная…»
В середине марта 1949 года напряжение спало. Все дефектные трубы заменены. Началась обычная подготовка к пуску: опробование измерительных систем, запорной арматуры, насосов. Курчатов вымотался до изнеможения. Переоблучение давало о себе знать периодическими головными болями. Появились признаки апатии и раздражительности.
18 марта ему передали срочное распоряжение Берия выйти на связь по ВЧ. Курчатов по дороге в секретный узел связи перебирал в голове основные данные о состоянии и готовности котла к подъему мощности. Однако Берия интересовался совершенно посторонними вещами.
Он спросил:
— Правда ли, что квантовая механика и теория относительности являются идеалистическими науками?
— На этих теориях основана наша работа, — холодно ответил Курчатов.
— А если они неверные? — не унимался Берия.
— Ну тогда и нас надо прикрыть.
Молчание. Щелчок отбоя.
— Не х… больше делать! — не удержался Курчатов и бросил трубку. Между тем Игорь Васильевич был неправ. У Берия в эти дни дел было сверх головы.
Курчатов не представлял себе накаленную атмосферу в столице вокруг затронутого Берия вопроса. Этот вопрос имел предысторию и, возможно, продолжение…
Марксистско-ленинская философия с самого начала была агрессивным учением, обосновывающим необходимость переустройства цивилизованного общества путем ожесточенной классовой борьбы. Уже в конце 20-х годов диалектический материализм превратился в СССР из воинствующей идеологии в практическое средство обоснования любых инициатив официальной партийной власти, а с некоторого момента — личных взглядов её вождя и учителя.
Все виды интеллектуальной деятельности: литература, кино, театр, наука и т. д. — постепенно попали под неусыпный и бдительный партийный контроль. Критерием истинности или ложности любой теории становилось мнение вождя.
В тридцатые годы, до войны, физике удалось удержаться от наскоков идеологов диалектического материализма. На стороне физиков, действовавших довольно дружно и сплоченно, было важное преимущество: трудность, малопонятность и даже «таинственность» теоретической физики. В основном защита строилась с помощью простого аргумента: нападающие идеологи и философы сами ничего не понимают в том, о чем самоуверенно судят или очень желают судить. А некоторые молодые физики иногда позволяли себе смелые ответные удары. В ноябре 1931 года Яков Френкель во время одной из подобных дискуссий на научной конференции откровенно заявил о своем отношении к диалектическому материализму:
«То, что я читал у Энгельса и Ленина, отнюдь не привело меня в восторг. Ни Ленин, ни Энгельс не являются авторитетами для физиков. Книга Ленина («Материализм и эмпириокритицизм». — М.Г.) — образец тонкого анализа, но она сводится к утверждению азбучных истин, из-за которых не стоит ломать копья… Я лично как советский человек не могу солидаризоваться с мнением, вредным для науки. Не может быть пролетарской математики, пролетарской физики и т. д.».
Френкелю повезло. Он случайно избежал ареста. Хотя партия всегда хорошо запоминала имена своих основных оппонентов.
Некоторые физики в те годы вели себя более хитро. Они утверждали, что как раз квантовая механика и теория относительности являют собой наилучший пример подтверждения основных положений диалектического материализма. Так или иначе, советские физики до войны отстояли свое право судить о научных теориях, не особенно обращая внимания на подобные же претензии со стороны партийных философов.
Конечно, широкий каток репрессий 1937-38 годов не мог стороной объехать физиков. Ряд ученых оказались в лагерях. Особенно пострадали сотрудники Харьковского физико-технического института, которым руководил талантливый молодой ученый и искренний партиец А.И. Лейпунский. Но основные перспективные научные направления и основные кадры физиков были сохранены. Именно благодаря этому СССР нашел в себе силы взяться за решение трудной атомной проблемы. Однако в середине 1948 года обстановка коренным образом изменилась. Запал для разгорающегося пламени неосознанно подбросил Курчатов ещё в 1945 году…
Все основные работы по перспективной атомной тематике, которые щедро финансировались и сверхщедро премировались, были переданы академическим институтам (ФТИ, ФИАНу, ИХФАНу и т. д.}. Уже на той, начальной, стадии атомного проекта это вызвало жгучую зависть и безрезультатный протест со стороны группы физиков Московского университета. Они были «обижены» недоверием, косвенно выраженным им со стороны политической власти. Но тогда, в 1945 году, страсти охлаждались тайным недоброжелательным рассуждением: «Посмотрим еще, что у вас получится».
В 1948 году стало уже ясно, что «у них» многое получается. Но все попытки Московского университета включиться в льготную орбиту атомных дел заканчивались неудачей. Чашу терпения, вероятно, переполнил ряд секретных документов, принятых СК и утвержденных в виде постановлений Совмина в середине 1948 года, о которых стало тут же известно ведущим физикам университета. Речь в них шла о разработке советской водородной бомбы.
