— Ай да Керкаи, ай да иезуитская лиса! Переиграл, святой черт! Теперь о том, чтобы их запретить, нечего и думать. По крайней мере, полгода... Считай, второй твой промах — ты вызван на ковер.
У меня хватило ума промолчать.
К счастью, до третьего промаха дело не дошло.
Ну а с патером Керкаи встретиться все-таки довелось, хотя гнездо КАЛОТа на площади Кальвина я старался обходить за несколько кварталов.
Но все равно не уберегся.
Через месяц или чуть позже только вышел из ворот нашего особняка на улице Королевы Вильгельмины, семенит мне навстречу миниатюрный, ослепительно улыбающийся патер Керкаи с портфелем в руке.
И, главное, свернуть-то мне некуда. Опустив глаза долу и сделав вид, что не заметил его, мы сближались вдоль длинного чугунного ограждения без единого просвета. Лишь позднее я сообразил, что Керкаи просто-напросто подкарауливал меня здесь и заранее отрепетировал, в каком месте нам повстречаться, да так, чтобы увильнуть я не сумел.
— О, какое счастье, что я вас встретил, господин старший лейтенант, да благословит вас Всевышний!
— Здравствуйте! А вы, я смотрю, очень быстро изучили немецкий.
Он беспечно махнул крохотулей-ручкой, словно говоря: «Немецкий — что! Такие времена, чему только не научишься!»
Открыл портфель, не без труда вытащил увесистый том и, держа на весу, сказал елейно:
— Сообщаю с радостью, господин старший лейтенант, я только что из Ватикана, от самого папы и, представьте себе, специально выпросил там для вас экземпляр Священного писания на русском языке.
Раскрыл крышку переплета и тут же, прямо на улице, нацарапал только начинавшей входить в моду шариковой авторучкой: «Моему лучшему другу старшему лейтенанту Лео Квину на вечную память», — и подписался каллиграфически четко: «Патер Керкаи».
Написал, разумеется, на венгерском.
— Переводить, я думаю, не надо. Не помню, кто мне сказал, что за недели нашего знакомства вы блестяще изучили венгерский язык. Ах какие способности, какие способности!
Я сердечно поблагодарил за папский подарок, мы попрощались на самый великосветский манер.
Больше никогда я патера Керкаи не видел, никогда даже не слышал о нем. Думаю, что следы его лучезарной улыбки, если бы тогда серьезно взяться за поиски, можно было бы обнаружить не в Будапеште, а где-то в районе собора святого Петра в Риме,
А щедрый подарок патера Керкаи я, возвращаясь через несколько лет в Советский Союз, с собой не взял.
Время было такое, пятидесятые годы. Пограничники прямо зверствовали, придираясь к любой ввозимой в Союз печатной и не печатной бумажонке,
Не рискнул, мягко говоря.
Скажете грубее: струсил?
Что ж, спорить не стану.
Отбыли мы на «виллисе» с Сергеем Михайловичем Сенчиком и Рихардом Вагнером из степного грязного южновенгерского городка Кунсентмартона в последнюю октябрьскую дождливую ночь сорок четвертого. Отсутствовали ровно трое суток, а когда вернулись вдвоем, без композитора, дробно стуча зубами от холода, в радужной надежде отогреться и отоспаться в человеческих условиях, нас ожидал неприятный сюрприз. Ни моей малой «конторы», ни куда более солидной полковника Сенчика в Кунсентмартоне не оказалось,
— Элментек, — растерянно разводила руками хозяйка-венгерка, после того как я ее вытащил из необъятного пухового одеяла с завернутым в махровое полотенце прокаленным кирпичом «для сугрева» — спальни здесь, как правило, не отапливались. — Тегнап эшто мар элментек[6].
— Хова? Куда? — допрашивал я с пристрастием, не переставая еще надеяться: вдруг в какое-нибудь село поблизости,
— Нем тудом[7], — продолжала виновато суетиться напутанная венгерка — мало ли чего могут сотворить с ней эти разозленные русские. И, выдавив умильную улыбку, обратилась прямо к Сенчику, явно задабривая его, как старшего в этом маленьком войске: — Кушайт? Выпийт?
— Не надо ничего! — отмахнулся он. — Потолкуй здесь с ней минут пять-десять. Я быстро.
Бросился на улицу к «виллису», который водил сам. Вездеходик завелся с пол-оборота, взвизгнул и исчез в темноте.
Хозяйка продолжала кудахтать, но уже без дрожи в голосе: видимо, Сенчик внушал ей большие опасения — со мной-то хоть можно было объясниться по-венгерски. Я слушал вполуха ее путаные рассуждения, что, мол, ваши поднялись в момент — и на машины, Вроде как немцы должны вот-вот нагрянуть снова. А сам всматривался в непроглядную тьму за окном: раз Сенчик сказал «пять-десять», значит, уж точно не больше десяти.
И верно: через считанные минуты «виллис» с притушенными по всем правилам светомаскировки фарами притормозил у крыльца.
— Поехали, старшой! — крикнул Сенчик, не вылезая. А отъехав метров пятнадцать-двадцать, одной рукой нашарил в бардачке сложенную в несколько ярусов карту-двухверстку. — На, ищи! Местечко Ясапати. Направление — северо-запад. Километров восемьдесят.
— Хоть не восемьсот — и то спасибо, — буркнул я, отыскивая под прикрытым сверху светлячком нужный пункт. — Вот!
Он бросил на двухверстку косой мимолетный взгляд:
— Ясно, чуток узкого асфальта, потом гравий, потом полевая дорога, потом, за десять километров до места, снова узкий асфальт. Два моста — целы ли, разбиты ли — черт их знает.
И это все он разглядел за секунду-две под кружочком светляка на пестрой двухверстке! И больше теперь в карту не заглянет. Да, ничего не скажешь, не первый день в разведке.
Полковник Сенчик старше меня раза в два, да и по должности не ровня: начальник следственного отдела управления разведки фронта. Но за последние недели, с тех пор как меня прикомандировали к нему на время, он спустился с управленческих небес, я же слегка воспарил над землей и мы как бы стали вровень друг с другом. А особенно сблизила нас последняя весьма и весьма успешная операция с такой вот досадной помаркой на финише: своих потеряли. Впрочем, операция завершена, по крайней мере, первый ее этап, и на ее благополучный исход уже ничего повлиять не может.
Сенчик не зря тревожился насчет мостов. Один из них оказался без настила, и речку с каменистым дном пришлось форсировать вброд. Я шел впереди машины, чувствуя, как коченеют ноги, — нащупывал путь. К тому же полевая дорога была почти размыта и ее с разных сторон пересекали точно такие же — со слегка обозначенными полосками воды колеями. А дорожные указатели все до единого аккуратнейшим образом спилены со столбов — ни черта не понять, куда двигаться. Сенчик вел машину, полагаясь исключительно на интуицию.
В довершение всех бед к рассвету грянул дождь, сильный и ровный, А тента у нас не было... В «виллисе» сделалось уютно, как в корыте, полном воды.
И когда часам к одиннадцати утра Сенчик, уже в Ясапати, выпустил меня у подъезда особняка, где в сытости, тепле и уюте пребывала моя родная «контора», то из всех человеческих чувств у меня оставалось только одно — злость. Фуражка козырьком упиралась в нос.
Открыл дверь передней, потопал ногами, чтобы слить через край голенищ излишки влаги.
Потом огляделся и обомлел.
На скамье сидела тоненькая хрупкая девушка.
Е-мое! Она! Единственная в мире! Царица грез моих еще с довоенных лет!
Масса вьющихся золотистых волос. Златоглавка! Точеный, чуть вздернутый носик. Задумчивая, мне показалось, даже печальная. На меня не взглянула, хотя я затопал и завозился пуще прежнего. Какого же цвета у нее глаза? Серые? Синие? Нет, кажется, зеленые.
И тут меня словно током стукнуло. А ведь она не одна. По обе стороны в вольных позах сидят солдаты с автоматами.
«Немка?
Венгерка?
Шпионка! — вот кто!
Ну да, в гражданском.
А красивая какая. Златоглавка, с зелеными глазами».
Злость вспыхнула с новой силой. Уже даже не: злость, а ярость.
«Мата Хари. Мата Хари проклятая!
Ну и пойдешь под пулю, сама напросилась!»
Ногой с треском распахнул дверь в первую комнату.
Здесь все на своих привычных местах. Машинистки Рая и Люся, сидя друг против друга, вразнобой трещат на своих пулеметах. Властитель канцелярии скуластая узкоглазая грудастая Аня с серебряными погонцами с двумя звездочками на плечах, лейтенант административной службы, которую за особую посадку отдельские остряки метко окрестили «гаубицей», возвышалась на своем троне, бдительно наблюдая за действиями подчиненных. Аня уже в летах, за тридцать, всю войну зорко высматривает себе мужа на мирное время. Из солидных, званием повыше, с покладистым характером, чтобы в доме хозяйкой была она. Пусть даже женатик; она позовет — он бросит жену, не задумываясь.
Соблазненные телесами, подкапывались многие, но Аня особо требовательна. Во-первых, не из сопляков-трепачей, только бы переспать и дальше. А во-вторых... Словом, смотри выше.
