Ознакомительная версия.
– Кроме занятости, приход как-то изменил вашу семейную жизнь?
– Ничего не изменилось. Отец Георгий меняется с годами, это не связано с настоятельством, он стареет, устает, становится резким, но это связано с тем, как он реагирует на общую ситуацию. Наоборот, приход его радует, радует, что он служит один. Бывает тяжело, когда люди разные на одном приходе, а когда ты один – ты свободен.
– Последний, глупый и шаблонный вопрос – ваш рецепт семейного счастья.
– У меня рецепт на все случаи жизни только один: не торопиться принимать решения, смотреть, слушать и слышать. Больше рецепта нет. Если ты другого человека видишь, слышишь и не торопишься в решениях, тогда можно преодолеть любые подводные течения, если ты настроен на семейное счастье. Если ты не настроен, тогда ничего не поможет. Женщины – существа более эмоциональные, им свойственно сразу ощутить и претворить в действие, а потом оказывается, если бы ты подумал – сделал бы иначе или вообще не сделал. Вообще, все знают, рецептов не существует, потому что ничего не тиражируется. Церковь нам все время об этом говорит: каждый человек уникален, а мы этого не слышим.
Протоиерей Андрей Юревич (р. 1957) – помощник председателя Синодального отдела по взаимодействию с вооруженными силами, служит в Москве в храме Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке. До 2011 года – настоятель Крестовоздвиженского собора г. Лесосибирска, благочинный Енисейского округа Красноярской епархии, председатель попечительского совета православной гимназии г. Лесосибирска. Архитектор, до рукоположения – руководитель архитектурного бюро. Основатель Музея современного христианского искусства в г. Лесосибирске.
Ольга Юревич (р. 1957) – архитектор, окончила МАрхИ. Растит семерых детей
Москва – Лесосибирск: путь вверх «Тогда уж являйся и мне!»
Я москвичка. У мамы с папой одна. Они у меня инженеры и старались дать единственной дочке все самое лучшее, что только могли. Я всю жизнь мечтала о братьях и сестрах, но так и осталась единственной, потому родительскую заботу делить мне было не с кем. Так и вышло: закончила московскую немецкую спецшколу, художественную школу, на пианино меня научили играть. Потом поступила в Архитектурный институт. Жизнь была насыщенная и вполне светская. С батюшкой я познакомилась еще до института на подготовительных курсах. Мы, вообще, очень рано поженились: ему было 19 лет, а мне только-только 20 исполнилось. На последнем курсе, за 10 дней до защиты диплома, родила Катюшечку, и когда ей было полтора года, мы с батюшкой поняли, что больше в Москве не выдержим. И в начале 1980-х годов решили уехать куда глаза глядят. А глаза у нас особо никуда не глядели, потому что мы были москвичи и вообще не знали, есть жизнь за МКАДом или нет. Батюшка любил рассказывать, что родился в Сибири, говорил: «я сибиряк». Он меня как раз этим покорил, когда мы познакомились. Я чуть не упала: в Москве сибиряк! А потом оказалось, его папа был там на практике после медицинского института, вот он там и родился, а в 4 месяца его из Сибири вывезли. Вот такой сибиряк. Ничего не помнит. И мы написали друзьям его отца, они ответили: нужны архитекторы – приезжайте. И мы раз – и поехали. Буквально за месяц собрались и так оказались в Сибири. Лесосибирск тогда был молодой город, мы его даже не смогли найти на карте. Только знали, что где-то севернее Красноярска.
В Сибири батюшка стал главным архитектором города, я вторым и последним. Нам нравилось: мы были молоды, простор для творчества широкий, потому что архитекторов в Сибири очень мало. Года четыре мы отмокали от столичной шелухи и совершенно не думали ни о Боге, ни о вере. Жизнь налаживалась. Вторая дочечка родилась. Потом в перестройку батюшка ушел в свободный полет: организовал архитектурный кооператив, вполне востребованный, у нас появились деньги, мы купили первую машину – подержанный «Москвич».
И все в нашей жизни было так, как нам хотелось. Все устоялось и было хорошо: и любовь, и детки, и домик. Мы переехали из пятиэтажки в деревянный дом: 2 комнатки и кухня, и огородик вокруг. Все-все наши мечты исполнились.
И тут нам стало как-то не по себе. Мы почувствовали, что все хорошо, а что-то плохо. Но что? В душе плохо, чего-то не хватает. Как в Сибири говорят, «нехватат».
Помню, на Пасху я испекла кулич. И батюшка сказал, что надо его освятить. У нас в городе церкви никогда не было, даже до революции в этом месте была разбойничья деревня. И мы поехали в Енисейск и увидели там отца Геннадия Фаста. И мы с ним разговорились, но о вере особенно не говорили. О Льве Толстом, о Горьком, я помню, говорили, в общем, о том, что нам интересно было. Мы, если честно, скучали там по интеллектуальным разговорам, люди там попроще немножечко. А отец Геннадий нас поразил, потому что у нас было очень такое репинское представление, что поп должен быть с красным носом, с налитыми кровью глазами, жирный. А тут отец Геннадий, такой эрудит. Он – физик по образованию. В Томске он закончил университет, а потом аспирантуру, но защититься не успел, где-то на последних годах аспирантуры его выгнали за веру. Мы были поражены, что человек верующий может быть таким интересным и развитым. Потом я уже поняла, насколько отцу Геннадию было трудно после ночной пасхальной службы сидеть весь следующий день, чтобы разговаривать с теми, кто приходил. У меня батюшка с тех пор на каждую Пасху днем сидит в храме, ждет, встречает людей.
После этой беседы целый год мы мечтали о следующей Пасхе, о встрече с этим священником, о беседе с ним. И через год опять на Пасху (я была беременна третьим ребеночком) мы поехали уже с четкими планами позвать его в гости и как следует дружить. Позвали, он приехал с матушкой. И мой батюшка вцепился в отца Геннадия, а я вцепилась в матушку. Потому что увидела женщину, какой раньше нигде еще не встречала. Я была потрясена, это был взгляд в другой мир. И когда они уехали, я укладывала детей спать, они и говорят: «Мама, ты слышишь, как у нас в доме тихо?» Я говорю: «Как это тихо?» Они мне в ответ: «Ну, послушай». И вдруг я поняла, что у нас в доме какая-то атмосфера не такая, какая была. Это было удивительно. Потом-то я это поняла, а тогда была ошарашена. И батюшка буквально на следующий день уехал в Москву с подаренной отцом Геннадием Фастом маленькой книжечкой Евангелие от Иоанна. Уехал и возвратился через пару недель-месяц, я точно не помню, уже верующим человеком. Это было явное рождение свыше. Я чуть с ума не сошла. Думала: был муж, было все, и вдруг совершенно чужой человек приехал с такими светящимися глазами. Работать он уже перестал, и стал пропадать в Енисейске. Сначала он ездил к отцу Геннадию с большим списком каких-то вопросов о жизни, о вере. А я родила Сенечку. Я с тремя детьми на руках, с ним не езжу, в духовных спорах не участвую, ничего не понимаю. Мне звонят и говорят: «А как же заказ наш, проект?» Я говорю, не знаю, куда он делся и что делать. А он уезжал буквально на неделю, потому что там служба за службой, и он как-то быстро там стал пономарем, чтецом, вел воскресную школу.
Это было очень тяжело, конечно. Я себя чувствовала брошенной, причем в высоком смысле. Не то, чтобы меня променяли на какую-то другую женщину, а просто меня бросили ради какой-то идеи, которую я совершенно не принимаю. Я понимала, что тогда модно было верить. Ну и что? Из-за этого нужно что-то менять в жизни? Для меня это было дико. Вот только что было все хорошо, только на душе было плохо. А тут стало плохо вообще все: мужа нет, денег нет, я одна с тремя детьми. Он даже в другом городе: туда ехать час на автобусе, мне с тремя детьми это сложно.
И я не ездила, потому что новорожденный ребеночек, совсем маленький, я только-только родила. Это было, конечно, ужасно. А батюшка повесил первые две иконы (тогда же икон еще не было совсем), привез Иисуса Христа и Богородицу. В очередной раз я ему крикнула: «Или я, или отец Геннадий». У меня это вышло очень красиво, театрально. А он молча уехал, даже ничего не ответил, как будто через меня переступил. Просто молча на меня посмотрел и уехал. И осталась я у разбитого корыта.
Наверное, мы все пережили момент рождения свыше, когда ты на самом деле немножко выпадаешь из жизни, из практики, немножко блаженным становишься, совсем невменяемым. Вот он немножко такой и был. То есть с ним даже невозможно было поругаться, он не ругался. Одна, удрученная, я решительно пошла к этим иконам (я помню, что я была совершенно неверующая) и даже не со злостью, а с каким-то отчаянием уже сказала: «Знаешь, Господи, если Ты есть, то давай, являйся и мне. Что такое, в конце концов?! У нас все было хорошо, была семья, а теперь я брошенная, и у нас все плохо. Раз так, тогда давай являйся и мне!». И вот я не помню, в какой момент, не то, что я прям сразу засветилась и крылья у меня выросли, не было этого, но очень быстро я уверовала. Я когда батюшке через год об этом рассказывала, как я уверовала, он говорит: «Как ты могла так нагло к Господу!» Я говорю: «Так получилось. Я в Него не верила, просто требовала. Я понимаю, что так нельзя». А он говорит: «Знаешь, Господь к тебе как отнесся? Как к ребенку». Когда ребенок иногда: мам, мам. Мы же его не гоним, говорим: «Что у тебя?» Вот Он ко мне так отнесся. Не наказал, не щелкнул по носу, а дал такое счастье. Я очнулась верующей, и там дальше куда-то покатилось, полетело.
Ознакомительная версия.
