Небо над дальним хребтом гор порозовело, а высоко над головой приняло чуть зеленоватый оттенок, когда Черкез бок о бок с капитаном выехал на знакомую тропу. Кусты сиреневыми тенями выступали из молочно-белого тумана. Все ущелье звенело от птичьего щебета.
Черкез остановил своего ослика у края густых зарослей, окаймляющих крутой обрыв, с которого он так самоотверженно летел ночью кувырком и где получил столько доблестных царапин.
— Вот здесь, — шепотом сказал Черкез.
Собаку пустили по следу. Умный пес, покружив по зарослям, побежал сначала вверх по тропке, в восточном направлении, но Черкез сказал, что эти люди пришли оттуда, и собаку вернули. Трудно было предположить, что они повернут обратно. Собака снова начала кружить в зарослях, потом уверенно побежала вперед, низко пригнув голову и прижав уши, почти припав мордой к земле…
Начальник придержал коня и сказал, обернувшись к Черкезу:
— Ну, друг мой, спасибо тебе, а теперь поезжай-ка ты домой. Вот Мамедов, — он кивнул в сторону одного из пограничников, — проводит тебя.
— Товарищ капитан! — вскричал Черкез, и в голосе его прозвенело такое отчаяние и такая мольба, что начальник отвел глаза. — Товарищ капитан, разрешите мне остаться!
— Не могу, Черкез, не имею права.
— Нет, я не поеду домой, — твердо сказал Черкез. — Я тогда сам поеду их искать, своим путем. Этого же вы мне не запретите: это мои родные горы, я тут каждый кустик знаю.
— Ну вот что, — сказал начальник, — можешь следовать за нами, но только на расстоянии. Будешь все время держаться позади Мамедова.
И, подозвав к себе пограничника, капитан вполголоса дал ему какие-то указания.
Когда маленький отряд, следуя за бежавшей впереди собакой, обогнул с юга край горного кряжа и поднялся на перевал, перед ним открылась узкая и глубокая ложбина, окруженная с трех сторон горами. Скалистые вершины гор лишь кое-где поросли здесь мелким кустарником, но чем ниже по склону, тем кустарник становился чаще, образуя в глубине ложбины непролазные заросли. И тут, кинув взгляд на противоположный склон горы, уже ярко освещенный первыми лучами солнца, все увидели, что там движутся какие-то люди. Это была вторая группа пограничников. Их собака тоже бежала по следу и тоже вела их вниз, в ложбину. Вскоре всем стало ясно, что обе собаки бегут хотя и с разных сторон, но к одной цели, и пути их должны скреститься на дне ложбины — там, где темнели заросли колючего кустарника.
— Ясно. Залегли, как волки и всякая прочая нечисть, в чащобе и дожидаются темноты, — негромко проговорил начальник погранзаставы.
— Ну, теперь уж им недолго сидеть в своей берлоге, — сказал Сазак.
Окружив заросли, отряд спешился и углубился в чащу. Мамедов верхом на коне стоял поодаль, позади него — Черкез на своем ослике.
Из чащи прогремело несколько выстрелов, затем все стихло, и пограничники вывели оттуда молодого, худого, как скелет, парня, а следом за ним — горбоносого. Нарушители не оказывали сопротивления. Но тут из кустов выскочил третий — ему, видно, как-то удалось прорваться, — и побежал отстреливаясь. Мамедов, пришпорив коня, поскакал ему наперерез. Черкез тоже «пришпорил» своего ослика, и послушное животное ринулось вслед за конем. Мамедов прыгнул прямо с седла на убегавшего, и они покатились под копыта коню.
Тут подоспел Сазак. Вместе с Мамедовым они обезоружили нарушителя границы и скрутили ему руки за спиной.
Когда его подняли, первый, кого увидел перед собой человек со шрамом, был мальчик верхом на ослике.
А Черкез, вытянувшись в седле и глядя прямо в глаза подскакавшему капитану, отрапортовал:
— Виноват, товарищ капитан, сам не знаю, как получилось…
Но молодой капитан обнял Черкеза и крепко поцеловал. А затем сказал такие слова, от которых щеки у Черкеза обдало жаром, а сердце так и запрыгало в груди.
— Молодец! — сказал капитан. — Ты у нас настоящий пограничник.
Перевод с туркменского Т. Озеровой
Борис Рожнев
НА ДАЛЬНЕЙ ЗАСТАВЕ
Называют заставу дальней. И на этой дальней заставе служим мы — земляки. Трое, не считая меня, — повар Коля Птицын, автоматчики Вася Прохоров и Толик Гапеев — попали сюда одновременно. А со вчерашнего дня нас стало пятеро. Случилось это перед самым обедом. Я еще спал, а Толик дежурил. Когда он дежурит, лучше не попадайся ему на глаза: обязательно найдет работу.
Время моего отдыха истекло, и он, конечно, меня разбудил.
Вставать мне не хотелось. Я ему из-под одеяла и говорю:
— Толик, ты мне земляк?
— Ну, земляк.
— Ты мне друг?
— Ну, друг.
— Так неужели, — спрашиваю, — земляку и другу нельзя сделать поблажку?
Он неумолимо трясет за плечо.
Пришлось вставать. А такой сон видел, что, кажется, закрой глаза — и опять очутишься в колхозном доме культуры. Но что поделаешь… Посмотрел я вокруг — все койки заправлены. Толик стоит рядом и держит в руках веник. Понятно: это для меня. Поставил он веник у моей табуретки и говорит:
— Сегодня к нам молодые пограничники прибывают, ты давай побыстрей разворачивайся.
Чудак. Сказал бы сразу.
Подмел я помещение, взял полотенце, мыло, выхожу В коридор — старшина навстречу.
— Убрали?
— Так точно, подмел!
— А мыть кто будет?
— Не знаю, товарищ старшина.
— Не-е-т, так не пойдет. Берите таз, тряпку и…
Дослужился, думаю. Третий год пошел, а опять за полы. Ведь за семьсот девяносто три дня я, наверное, этих полов гектаров десять, а то и больше перемыл. Но — приказ! Я же не отказываюсь, я только соображаю, что нужно бы подойти ко мне все-таки снисходительнее.
Помыл я полы, умылся, заглянул в Ленинскую комнату, а там наш комсомольский секретарь с редактором плакат пишут: «Добро пожаловать, молодые воины!» Ага, значит, верно.
Пока суд да дело, решил я пообедать. Подхожу к кухне: стоит Птицын в белоснежном халате и улыбается.
— Одиночек кормить не разрешено. Торжественный обед будет.
Увы, и здесь земляк не хочет делать для меня исключений.
Прошло тридцать минут. Слышу шум во дворе. Иду. Вижу пограничников, приближающихся к крыльцу. Обмундирование на них новое — все на одно лицо. Но я приметил парня: какой-то не такой, как все. Разговорились. Оказывается, земляк. Звать Витей, по фамилии Брылев. Вот и стало нас пятеро — земляков.
Чего-чего, а письма на нашей заставе всегда ждут. О них тоскуют по-солдатски, им радуются по-детски. Кто получит письмо — вскрывает тут же и подчас читает вслух. Толик Гапеев, например, тот вел переписку со многими стройками страны и молодежными бригадами, о которых случалось прочитать в газетах.
У Вити Брылева — первое ответное письмо, хотя сам он, как и всякий начинающий службу солдат, писал почти каждый день.
Коле Птицыну было труднее: он был уже женат и письма получал с фотографиями, на которых худенькая женщина держала на руках карапуза — это на первом году службы; на втором году — карапуз уже держался за спинку стула; а на третьем — тот же карапуз вполне самостоятельно шагал с той же худенькой женщиной по аллее.
Фотографии ходили по рукам, оценивались и возвращались хозяину с каким-нибудь замечанием.
— Наследник растет, — бросал один, — солдат.
Другой добавлял:
— А может, ученый…
— По-моему, — старался вставить третий, — космонавт.
И все притихали. Гордый отец прятал фотографию в пухлый альбом, чтобы завтра вновь посмотреть на своего космонавта.
Без устали работал над письмами Вася Прохоров: он вел обширную переписку с «заочницами». Увидит фотографию девушки в журнале, сейчас же садится и строчит. Смотришь, через некоторое время приходит ответ. Как же, пограничник, служит и вдруг прислал письмо. Все писали откуда-то издалека и почти всегда восторженно спрашивали о границе, о шпионах…
Ребята его предупреждали:
— Гляди, Вася, как бы чего не вышло.
И это предупреждение оказалось пророческим. А дело было вот как. Получив выходной день, Вася пришел в Ленинскую комнату и засел писать ответы своим бесчисленным корреспонденткам. Писал, зачеркивал, рвал, вновь переписывал и лишь к вечеру, аккуратно сложив вчетверо мелко исписанные листки, упрятал их в разрисованные конверты и отправил. И вдруг два письма вернулись в один день: Вася перепутал конверты и письмо, предназначенное Маше, послал Тамаре, а письмо для Тамары адресовал Маше.
В очередной выходной все были удивлены, что Прохоров не брался за перо, а почти весь день просидел над книгой.
Ехидным вопросам не было конца:
— Что, Вася, отставку получил?
Он отмахивался, делал равнодушный вид, пытался даже шутить.
