Конечно, основную роль всегда играл этот страх перед смертью, «страх, который уже давно не покидал его, и, как ему представлялось, стал неотъемлемой частью его естества, отделил его от окружающего мира плотной завесой тупого равнодушия». Так писал Вилли Хайнрих в романе «Железный крест». Однако для других страх принимал более активные формы. Еще до первого своего боя Фридрих Групе писал в дневнике: «Меня охватило предчувствие смерти в бою, изувеченных тел, которых можно опознать только по жетонам». «Я вдруг ужасно испугался, — вспоминал Ги Сайер об одном эпизоде осенью 1943 года. — Вскоре могла настать и моя очередь. Меня точно так же убьют, и никто этого даже и не заметит. Мы все привыкли почти ко всему, и по мне будут скучать лишь до тех пор, пока не получит свое следующий товарищ… Меня охватывала паника, руки начинали дрожать. Я знал, как страшно выглядят убитые. Я видел достаточно ребят, упавших ничком в море грязи и оставшихся так лежать. Одна эта мысль заставила меня похолодеть от ужаса».
Жена одного из солдат упрекнула его в том, что он всегда говорит в своих письмах о смерти, требуя, чтобы он «всегда сохранял желание жить». Но кто мог винить солдата в постоянной одержимости смертью, если, как говорил Гарри Милерт, смерть была для него «частью повседневной жизни». Фридрих Групе признавался в своем дневнике: «Смерть таится повсюду. Вокруг сияют нежной майской зеленью кусты, солнце освещает несколько уцелевших берез. Но здесь торжествует смерть». Другой солдат объяснял жене: «Жизнь продолжается до тех пор, пока однажды ты сам не окажешься там, где есть лишь одна темная дверь, из-за которой никто не возвращается… Для нас, солдат, смерть, конечно же, не совсем то, чем она кажется людям среднего класса. Мы лучше знакомы с ней и воспринимаем ее ближе к сердцу». Бернгард Бекеринг также отмечал: «Смерть всегда рядом, и ей предшествуют беспокойство, тревога, страдания и злоба». В другом письме он же писал: «Мы всегда стоим в растерянности и тревоге перед лицом смерти, которая кажется мне бесконечно загадочной».
«Смерть — это не то, что ты понимаешь, — отмечал один из персонажей «Железного креста». — Она наступает словно ночь. Когда среди деревьев наступают сумерки, она уже здесь, и ее не избежать». Более того, Гюнтеру фон Шевену казалось, что «каждый час наполнен сумерками смерти». Смерть была естественным, предсказуемым, пусть и загадочным явлением, таким же верным, как день и ночь, и таким же неизбежным. Рейнгард Беккер-Глаух вполне справедливо упоминал о нераздельности жизни и смерти. Ощущение того, что жизнь и смерть сплетены в один пугающий узел, что красота и страх постоянно переплетены между собой, возникало и у Клауса Хансманна: «Можно было совершать длительный марш… и проходить через деревни и поля, полные разрушений и следов жестокой битвы. Но тут же находились и пасторальные пейзажи, которые война пощадила: деревенские сады и загорелые, сильные девушки и женщины. И перед твоими глазами предстают фруктовые деревья, утопающие в зелени… Везение и острый солдатский глаз помогают найти нужное дерево…
Тогда ты уже ни о чем больше не думаешь, срывая спелые, налитые сладостью сливы… Ты почти ничего не сознаешь, снова и снова отправляя сладкую мякоть в пересохшую глотку». Но, проходя через деревню и наслаждаясь нежданной добычей, Хансманн наткнулся «на привычное зрелище — подбитый танк… Рядом лежит человек. Он обгорел. Он лежит в странной позе: на спине, руки приподняты, словно он собирается обороняться, а ноги придавлены танком!.. Перед тобой — обгорелая человеческая плоть, и ты выбрасываешь сливу, потому что горячие пальцы вдруг слабеют, и в этот момент ты невольно задумываешься и вдруг слабеешь сам».
Если одни солдаты считали смерть частью повседневной жизни, во многих других ее капризность и беспорядочность порождали страх и отвращение. «Пять дней назад на огневой позиции у тропинки к наблюдательному пункту я сидел с нашим начальником разведки, и мы говорили о Вюрцбурге, — писал Герхард Майер. — Потом он взял китель, который сушился метрах в пятнадцати от нас, и помахал мне рукой. В этот момент ему в голову ударил осколок. Сегодня я… на его могиле… Если человек не был солдатом, ему этого не понять».
Непостоянство смерти производило впечатление на многих. «Из блиндажа мы видели, как новыми взрывами нашего товарища бросило на землю, — бесстрастно описывает Фридрих-Андреас фон Кох. — Тяжелые осколки дождем осыпали его. Если бы он чуть приподнял голову… В общем, в него не попало, и он вернулся в блиндаж, чтобы дописать начатое письмо». Сказанные Кохом ранее слова о том, что война «так груба и так безлична», безусловно, относились к этому эпизоду повседневной жизни. Тайна выживания перед лицом неминуемой гибели поражала Клауса Лешера, который отправил жене простреленную записку, которая лежала сложенной в кармане брюк, когда пуля пробила ногу. «Слава богу, в этот раз она просвистела выше ручной гранаты, которая лежала в том же кармане», — писал он. Проспер Шюккинг был не столь впечатлен, говоря почти безразлично: «Вчера я сидел за домом и чистил картошку, когда в пяти метрах от меня разорвался минометный снаряд и меня окутало огромным облаком пыли и пороховой гари». Вот гак: никаких упоминаний о потерях, никаких размышлений о жизни — просто повседневное событие которому было уделено три предложения из письма длиной в страницу.
Гарри Милерт также с кажущимся безразличием писал: «Я стоял рядом с гауптманом О. метрах в ста пятидесяти от кустарника, в котором засели русские снайперы. Он получил пулю, мне же повезло успеть броситься на землю, как только я увидел парня, лежащего впереди нас. Гауптман среагировал на долю секунды позднее и был ранен». Зигфрид Кнаппе описывает попадание шального снаряда в его группу с похожим фатализмом. Он пишет: «Убитый рядом со мной обер-лейтенант был из резерва. Только что мы обсуждали свои планы, и вот уже лежим рядышком в грязи — один убит, другой невредим. То, что я упал именно здесь, а он — там, выглядело полнейшей случайностью… Я понял, что в следующий раз может не повезти и мне… Я принял возможную смерть или увечье как часть своей судьбы».
Но каждый солдат берег свое время, понимая, что в следующий раз удача может ему изменить. Наверняка Франц-Райнер Хоке почувствовал, что его лимит везения исчерпан, после одного происшествия: «Недавно англичане трижды выгоняли меня огнем из дома, где я устроил наблюдательный пункт. Сначала подъехал танк и выпустил по дому с расстояния в тысячу метров пять или шесть снарядов, которые прошили хижину насквозь. Потом последовал артиллерийский обстрел, и, наконец, меня сшибли с крыши из миномета. В прошлый раз меня спасло только то, что мина угодила прямо в тридцатисантиметровой толщины балку». Неудивительно, что Хоке показалось, будто его «носит на обломках по штормовому морю». Несомненно, многие солдаты поняли бы слова, записанные в дневнике Конрада-Вильгельма Хенкеля об «одиноких людях, которые каждый день встречаются лицом к лицу с отвратительным произволом войны». Чувство одиночества и беспомощности перед лицом неразборчивой, равнодушной смерти было способно в конечном итоге сокрушить даже самые крепкие нервы. Как признавался Гарри Милерт, он невольно начал познавать истину старого военного афоризма, гласившего, что нужно быть в полной мере осведомленным о смерти, нужно впитать ее в себя, чтобы больше о ней не беспокоиться.
Для многих солдат чувство внутренней свободы во время войны вызывали не объятия смерти, а высвобождение ярости, которая вела к смерти. Возбуждение войны, красота ужаса давали выход темному, эмоциональному и иррациональному началу человека, высвобождали беспорядочное и необъяснимое в человеке, полностью отдавая его во власть очарования абсолютной свободы. Внезапный прилив опасности и стихийных сил, разрушительной страсти нередко оказывал неожиданно пьянящее действие. «Те парни поняли, что не смогли самореализоваться в жизни, — размышлял Гельмут Пабст в апреле 1942 года. — Все их мелочные доводы бледнели по сравнению с силой природы, с зовом крови, толкая их на предельную жестокость». Предельную — значит, испытано уже все. Гарри Милерт утверждал, что «испытывать страх перед трупами могли только сентиментальные и привередливые… Это не омерзение — скорее, побуждения, которые вызывает отвратительное зрелище. Это смутное ощущение… мы не показываем никогда, но душа всегда… что-то подозревает». В глубине нашей психики таигся секрет, который большинство из нас предпочло бы похоронить навсегда: понимание того, что многим мужчинам война доставляет удовольствие не только благодаря первобытному «зову крови», как назвал его Пабст, но и благодаря ощущению полной свободы, которое они испытывают во время боя. Несмотря на тревогу, которую вызывали у него эти чувства, Милерт тем не менее поведал своему дневнику, что «солдатская жестокость чувственна». Эта чувственность казалась ему дьявольской, хотя он и признавал, что результатом была «чувственная эстетика». Другим тоже виделось что-то соблазнительное, что-то злое, но прекрасное, выходящее за рамки морали в совершении любых поступков в жизни, включая убийство. «Убивать легко, — соглашался Ги Сайер. — Особенно тому, кто уже не чувствует особой связи с жизнью».
