И. В. Сталина доводы командующего фронтом не убедили. Он предложил хорошенько подумать, дав два часа на размышление.
— Я вышел в небольшую комнату рядом с кабинетом Верховного Главнокомандующего, — рассказывал маршал, расхаживая по классу и посматривая на доску, на которой мелом вычертил схему ударов, точно обозначив на ней главные объекты. — Сомнений в преимуществах моего предложения не возникло, я был уверен в успехе. Но спорить со Сталиным? Это, знаете, дело более рискованное, чем иная операция. Однако спорить надо было, ведь речь шла о числе человеческих жертв, о гарантированном успехе освобождения Белоруссии. Пришлось взвесить многие доводы за и против. Возвратившись в кабинет Сталина, я доложил: настаиваю на прежнем мнении. Верховный еще раз выслушал мои аргументы. Я указал на особенность района боевых действий: леса, болота, бездорожье. Крупные силы в одном месте сосредоточить трудно. Район, который предлагает Ставка для одного удара, мал по своей оперативной емкости. Одним словом, нужны два удара. Думаете, Сталин согласился? Нет. Но он и не отверг предложение, сказал: «Идите, товарищ Рокоссовский, и еще подумайте. Напрасно вы упрямитесь…»
И Рокоссовский снова думает. Последняя фраза Сталина настораживала: неужели Верховный посчитал всестороннее обдуманное и выверенное решение упрямством?
Вновь возвратился Рокоссовский в кабинет и вновь повторил свои доводы в пользу двух ударов. Сталин долго молчал, посасывая трубку. Потом подошел к Рокоссовскому и, зажав трубку в руке, произнес всем известные теперь слова:
— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана. А это гарантия успеха. Ваше решение утверждается, товарищ Рокоссовский.
После успешно проведенной операции «Багратион», в результате которой была освобождена Белоруссия, К. К. Рокоссовскому было присвоено звание Маршала Советского Союза.
Я не могу утверждать, что мы были первыми слушателями, которым Константин Константинович рассказал об этом эпизоде. Но хорошо помню, что узнали мы о нем столь детально впервые.
Еще мне запомнилась характеристика, которую дал К. К. Рокоссовский маршалу Жукову.
— Мне пришлось близко знать Георгия Константиновича до войны и особенно в ее годы, — говорил Рокоссовский неторопливым приятным голосом. — Несомненно, Жуков крупнейший талант, в нем удачно сочетаются многие качества, необходимые крупному полководцу. Меня особено поражал в нем дар предвидения, смелость и решительность замысла, учет возможностей противника и своих войск. Он умел использовать малейшее преимущество, учитывал элемент времени и часто шел на оправданный риск. — Подумав, маршал добавил: — Это великий патриот, не просто любящий свою Родину, а делающий для нее все, что в его силах и возможностях. Добавьте к этому сильные волю и характер, колоссальную работоспособность. Имя Жукова, безусловно, останется в истории… Думаю, что для наших советских командиров это достойный пример для подражания.
Наш разговор был настолько увлекательным, что мы и не заметили, как быстро пролетело обеденное время. И только маршал, посмотрев на часы, удивленно сказал:
— Оказывается, мы проговорили обеденный перерыв. Прошу извинить, что задержал. Спасибо за приятную беседу. Я, кажется, с вами помолодел, вспоминая прошлое…
Через несколько дней, когда экзамены подошли к концу и мы собрались подвести итоги, произошло событие, которое взволновало меня до глубины души.
Подойдя к трибуне, маршал внимательно оглядел собравшихся и вдруг остановил взгляд на мне. Я ожидал вопроса и приготовился подняться. Но маршал сказал:
— Товарищи, в жизни одного из членов нашей государственной комиссии произошло важное, а для нас, людей военных, особенно приятное событие. Постановлением Совета Министров СССР генерал–майору Баталову Григорию Михайловичу присвоено очередное звание генерал–лейтенант. Разрешите от вашего имени горячо поздравить Григория Михайловича и по доброй старой традиции вручить ему новые погоны…
В первые минуты я оторопел. Потом с радостным волнением подошел к трибуне и получил из рук маршала золотистые погоны с двумя крупными звездами. Рокоссовский пожал мне руку, пожелал счастья, здоровья, доброй службы. Повернувшись лицом к залу, я четко ответил:
— Служу Советскому Союзу!
Я и сейчас храню эту пару погон. Уже поношенные, они дороги для меня как память о Константине Константиновиче Рокоссовском.
ДАВАЙ ЗАКУРИМ, ТОВАРИЩ МОЙ…
Конечно, жизнь опасно коротка,
Но эту никотинную балладу,
Как лекцию о пользе табака,
Прямолинейно понимать не надо.
Е. Долматовский
В селе Семеновка, что на Южном Буге в Николаевской области, собрались участники былых боев, те, кто освобождал эти места. Не так уж много нас съехалось сюда. За последние десятилетия ох как поредели ряды ветеранов. И тем дороже каждая такая встреча. Она нам запомнилась многим, в том числе и подарком, который поднесли каждому из гостей пионеры. До чего же оказался подарок по душе! Школьники своими руками вышили около тридцати шелковых кисетов, насыпали туда настоящей махорки, сложили гармошкой газетную бумагу и положили в кисет по зажигалке.
Сели мы в тот майский вечер на крутом берегу реки, свернули кто «козью ножку», а кто простую самокрутку. Закурили даже те, кто давно расстался с этой привычкой. И, что греха таить, у некоторых пробилась непрошенная слеза. Слишком уж многое у фронтовиков связано с простым кисетом, со словами из песни: «Давай закурим, товарищ мой…»
На фронте мало кто не курил, существовало даже табачное довольствие: офицерам выдавались папиросы «Беломор», солдатам — махорка. Глядишь, иной «дотянет» одну «беломорину» или самокрутку, и сразу за другую. Конечно, можно бы осуждать такую привычку, но в то время жизнь человека зависела не от количества выкуренного табака, а от пули или осколка, от бомбы или снаряда. Уже потом, после войны, очень многие фронтовики стали отвыкать от табачного дыма.
В наши дни о пользе курения вообще не может быть и речи. В боевой же обстановке большинство участников войны не могло обойтись без курева, Бывало, даже голодный солдат менял еду на махорку. Грелся дымком в холодном окопе, делился затяжкой из рукава в разведке, жадно докуривал «бычок» в ожидании команды «В атаку!». Случалось, что даже тот, кто раньше совсем не переносил табачного дыма, если уж не становился заядлым курильщиком, то без курева не обходился.
…В июле сорок первого года батарея тяжелых орудий капитана Хромова прикрывала на Десне железнодорожную станцию. Рядом, вдоль берега реки, тысячи женщин рыли окопы и противотанковые рвы. Стоял знойный полдень. И вдруг из бездонного голубого неба вывалились фашистские истребители. Заклекотали пулеметы, зафонтанили от пуль река и песок и смешались с кровью. Стон, крики, вопли — все перекрывал цепеня–щий душу, злобно–торжествующий рев фашистских самолетов. Они носились на бреющем и поливали огнем беззащитных людей.
Только улетели «мессершмитты», как появились «юнкерсы», бомбардировщики. Они нацелились на железнодорожную станцию. Здесь артиллеристы впервые попали под сильнейшую бомбежку. Несколько лет спустя вот что рассказывал о пережитом Хромов:
— Лежишь, уткнувшись носом в землю, и мысленно прощаешься с жизнью. Кажется, что все бомбы падают именно на тебя, что только тебя видят фашистские летчики. Но самое неприятное — чувство собственного бессилия, сознание того, что ты не можешь обороняться. Тяжелые орудия не сделаешь зенитными пушками. Рядом со мной лежал командир дивизиона. От близких взрывов земля ходила под нами ходуном. Ждем, словно обреченные, «своей» бомбы. К счастью, ее не оказалось. Самолеты, сбросив груз, улетели. Встали мы бледные и грязные. Но без единой царапины. Впервые пережили такой страх — стыдно друг другу в глаза смотреть. Командир, старый артиллерист, полез в карман, достал папиросы. «Закурим?» — говорит. «С удовольствием», — отвечаю. Беру папиросу, прикуриваю и чувствую, как подрагивают пальцы. Впрочем, как и у артиллериста. Делаю затяжку и вначале словно не чувствую табачного дыма. «Постой, постой, — говорит командир. — Ты же раньше не курил?» — «Нет, говорю. — Это впервые». Вот с тех пор и стал я заядлым курильщиком.
Что ж, такие случаи не редкость.
Мне не забыть один из тяжелых боев летом 1943 года, когда в полку после отражения вражеских контратак оставалось очень мало людей. Остатки одной из рот собрались в отбитой у противника траншее. Я был вместе с этой ротой в ее трудную минуту.
Опустившись на песчаное дно и вытянув онемевшие от усталости ноги, я вытащил из кармана короткую вишневую трубку–носогрейку, которую курил всю войну. И сразу заметил, как обнадежились взгляды солдат, как потянулись к трубке. Кое–кто даже воздух носом втянул. Дыма и гари на поле боя полно, но табачного дыма не хватало. Выгребли солдаты из карманов крошки махры, досасывали до ногтей «бычки» самокруток.
