посмотрела на него.
— Это для носа, — объяснил он.
Я проверила свой нос: кровь из него не шла.
— Зачем же? — никак не могла понять я.
— Ты что, ничего не чувствуешь?
Еще при посадке я заметила некоторое напряжение среди пассажиров. Я огляделась по сторонам и заметила, что все в самолете дышали или в рукав, или в воротник. Некоторых душил кашель.
Тут пилот объявил о взлете и извинился за неудобства:
— Этим рейсом мы вывозим тела троих шахидов, павших в сражениях под аэропортом. Рейсов не было пять дней, поэтому придется потерпеть…
Я отдала салфетку Адхаму и сказала, что мне не надо. Он решил, что я чем-то недовольна, и притих. Мне же не хотелось ему ничего объяснять. Ему двадцать восемь лет, а он показался мне тогда таким маленьким и глупым. Пусть таким и остается.
Во время моего пребывания в тюрьме мы с ним находились в одном здании. Но для него последний месяц его жизни мало отличался от предыдущих, а для меня эти дни были настоящим адом. Нас разделяло всего несколько этажей, но он ничего не знал о том, какая вонь стоит в маленькой комнате без окон, в которой дышат и ходят в туалет больше двадцати человек, один из которых уже начал гнить заживо. Мое обоняние исчезло уже давно, без этого я бы не выжила. Но как ему это объяснить?
В родовом селе мукаддима Басима
В Латакии было прохладно. Наши охранники бегали вокруг Кристины, как преданные псы. Кристина не могла пить воду — все начинали носиться в поисках свежевыжатого сока. Кристина хотела в туалет — все подрывались искать женскую комнату. Каждые пять минут у нее спрашивали о самочувствии. Стоило ей провести рукой по лбу или оправить блузку, как все вздрагивали и спрашивали:
— Что? Что не так? Ты уверена, что все в порядке?
Я наслаждалась.
Я предложила Кристине разыграть обморок, чтобы подшутить над мукаддимом Басимом, но она сказала, что это не по-христиански.
— Очень жаль, — призналась я.
— Да, и правда, очень жаль, — подтвердила она.
Приехала машина, и к утру мы были в родовом селе нашего начальника Басима.
Это довольно большое поселение, около десяти тысяч человек, как мне показалось.
Оно находится на берегу водохранилища в степи. Нас привезли к рассвету, и мы любовались, как ветер волнами ходил по траве.
Ветер. Он был почти такой же приятный, как и в моем Бангладеш.
В селе о нашем приезде знали заранее, поэтому конвоиров и подполковника встречали родные и друзья. Нас привели в дом, где собралась толпа родственников. Матери Адхама и Умара не могли сдержать слез и без конца обнимали сыновей.
Мы с Кристиной оказались предоставлены сами себе и вышли на балкон.
Я наслаждалась синевой неба и шелестом травы. Я точно поняла, что это конец. Мне было очень больно, я еле сдерживала слезы.
Я сказала Кристине, что пришло время проститься с Сирией, потому что нас обеих депортируют. Я хотела сделать как лучше, я просто хотела ее предупредить, но она разозлилась на меня.
— Да откуда ты знаешь вообще? — закричала она.
Я сказала, что это понятно и так.
— Твои видения сбылись не все! — продолжила она. — И потом, ну кто тебе это сказал? Кто? Тебе Бог это сказал?
Мне стало обидно, что она на меня ругается, и я ничего ей не ответила.
— Тогда я ничего не хочу знать! — не дождавшись от меня реакции, сказала она.
На этом разговор был закончен.
Мукаддима Басима встречала его сестра. Она была невысокого роста, в наспех намотанном хиджабе, что нас удивило. По тому, как она обходилась с Басимом, было видно, что она очень привязана к своему брату и искренне его любит. Она считала его ребенком и умилялась некоторым его ребяческим выходкам. Ему около сорока пяти лет, но он еще не вышел из подросткового возраста. Каждый раз, когда он говорил что-то неприличное, сестра толкала его или замахивалась, как будто обещая ударить. Если бы я не знала мукаддима с другой стороны, он показался бы мне очень славным малым.
Накрыли на стол. Все было очень празднично, и я удивилась, когда нас позвали завтракать. За столом сидели родственники мукаддима, в том числе его дядя и дедушка.
На столе было очень много блюд. Была даже рыба в панировке. В Дамаске рыба — это дефицит, но я увидела макдусы и не могла уже думать о чем-то другом.
После завтрака мы легли на матрацы в гостиной в доме сестры мукаддима. Ее звали Умм Нидаль 66. Мы зацепились языками и долго болтали. Правда, иногда она хватала меня за щеку и говорила, что я очень худая и меня никто не возьмет замуж. Я ей сказала, что меня в любом случае никто не возьмет замуж, потому что у меня чесотка, но она подумала, что я шучу, и еще раз ухватила за щеку.
Мы проспали до обеда. Когда мы проснулись, нам приготовили чай и познакомили с сыновьями Умм Нидаль. Старшему около восемнадцати. Очень толковый парень. Наверное, потому что у него неладно со здоровьем. Такая же проблема с щитовидкой, как у Адхама, и близорукость. Может, поэтому он любит читать, интересуется мировой историей, выписывает газеты. Его младшему брату Махмуду шестнадцать. У этого со здоровьем все в порядке, и он не шибко умный. Я даже не знаю, может, в доме Зейтун 67 у всех так: либо здоровый болван, либо философ с физическими недостатками.
— Ну вот, теперь вы сможете вернуться домой и рассказать всем о том, что в сирийских тюрьмах никого не пытают и не убивают, как об этом сообщают европейские СМИ! — радостно сказал Махмуд за чаем.
Возникла неловкая пауза, все замерли. Я так и застыла с полуоткрытым ртом, в который уже успела запихать еще один макдус.
Прошло много времени, прежде чем все опять зашевелились. Мать Махмуда и Нидаля поморщилась и отвела взгляд. Нидаль улыбался и водил пальцем по ковру. Кристина пристально смотрела на подростка. И никто не знал, что сказать.
Точнее, я-то знала и, если бы не набитый баклажанами рот, сказала бы Махмуду:
— Парень, ты дебил?
Но пока я прожевала и проглотила злосчастные макдусы, момент был упущен.
Остаток дня мы провели с Нидалем. Он показал нам село, познакомил со своими друзьями. День прошел не зря. Мы зашли в аптеку, чтобы вколоть Кристине еще одну дозу трамадола. Никто не спросил у нее рецепт. Просто заплатила деньги, и
