Ливан на следующий день. Мы спросили про суд.
— Суд вам не положен! — ответил охранник и закрыл камеру.
У всех уголовниц в предыдущей тюрьме был суд. У всех иностранок в этой тюрьме был суд.
Но не у нас.
На следующее утро нас снова привезли в полицейский участок, где мы должны были чего-то ждать. С нами была индианка, которая накануне показывала мне синяки на своем теле. Хозяйка каждый день избивала ее палкой от швабры, видимо считая это забавным.
Девушка пошла в полицию в надежде получить защиту. Ее арестовали.
Пришла хозяйка с мужем. Она в три раза больше индианки! На лицах акульи улыбки. Кристина начала вежливо расспрашивать арабку. Я же прямо спросила, почему она избивала свою работницу. Ей стало стыдно. И стыдно не потому, что она это делала, а потому, что услышали полицейские. Это все, что я смогла сделать для сокамерницы.
Дальше они начали объяснять индианке, что она должна вернуться в арабский дом и проработать там пять лет, ведь так гласил контракт.
Я спросила, прописано ли в контакте, что их домработница — еще и девочка для битья?
— Что я могу поделать? — сказал мне сириец. — Я заплатил шесть тысяч долларов агентству, чтобы ее доставили из Индии! Кто покроет мои издержки???
Я задала свой вопрос несколько раз. Мне никто не ответил. Девушка рыдала и просила забрать ее обратно в тюрьму, а ей все твердили, что это невозможно, потому что она подписала контракт.
— Вы там у себя в Европе привыкли разговаривать! Разговоры, разговоры! Одни сплошные разговоры! А у нас все просто: дал по морде — и готово!
Эти слова сказал мне полицейский.
Мои друзья убивали друг друга на этой войне, но в тот момент я поняла, что все было зря. Все их жертвы бессмысленны. Не будет никакой демократии, не будет никакого благополучия в Сирии еще много лет. Война лишь оттягивает становление демократии, а сейчас даже не важно, будет революция в Сирии или нет, не важно, как будут звать президента — Башар Асад или как-то еще. Демократии все равно не будет, потому что эти люди привыкли решать все свои проблемы с помощью насилия.
Потом пришел чешский посол, который привез Кристине ее вещи из дома и проследил, чтобы у нее ничего не отобрали полицейские.
Ко мне же приехал юрист из русского посольства и заявил, что мы сидели за Евангелие. Так и сказал: за Евангелие. Удивил! Мы это в первую неделю уже знали.
Еще он сказал, что мы сидели в ВИП-условиях, что у нас была отдельная комната со всеми удобствами и нас опекали как важных персон. 68
— Вам повезло! — добавил он. — Могли бы посадить вас в какой-нибудь подвал, и куковали бы там до смерти!
Я не стала его переубеждать. Он был таким радостным. Такой ладный мужик, в дорогом костюме поверх белоснежной рубашки. Изучал право в МГУ. Где ж ему в подвалах разбираться…
Вместо этого я сказала, что у меня чесотка, а в тюрьме мне отказались предоставить какую-либо помощь. Он рассказал о проблеме начальнику полиции, и тот пообещал, что меня доставят в больницу. Наврал, конечно. Юрист ушел, а меня повезли прямиком в тюрьму.
Когда я вернулась в комнату, где мы сидели до встречи с юристом, то там уже никого не было. Индианку увели ее рабовладельцы. По-другому я это назвать не могу.
С Кристиной мы попрощались. Ее увезли в Ливан.
Когда я вернулась в тюрьму, меня там ждало пополнение. В камере появились три новые заключенные — три девочки восьми-девяти лет. Статья «Попрошайничество». Когда они наплакались, я подсела к ним познакомиться.
Я много раз видела, как взрослые люди адаптируются в тюрьме. Да и сама испытала. Обычно это сутки-трое. Те, кто постарше, могут замкнуться и на срок до недели. Нужно свыкнуться с тем, что случилось, успокоиться, приглядеться к окружающим, определиться со стратегией выживания.
У трех маленьких девочек процесс занял девять часов. Когда меня вернули в тюрьму, я увидела три испуганных заплаканных личика, выглядывающих из-под грязного одеяла. Уже через шесть часов одна из них, что посмелее, вылезла из своего убежища и села играть в карты с эфиопками. Еще через два она жульничала и бранилась с африканским акцентом. Да, тюрьма лучше детей не делала.
Две другие девочки оказались застенчивыми и пугливыми. Их никто не обижал, но они до смерти всех боялись. Нам с Мадиной потребовалось несколько часов, чтобы уговорить их поесть. Они ни с кем не разговаривали, только кивали или качали головой.
Две были из Халеба. Третья — из Шама. Их дома разбомбили. Семьи жили на улице. Старшие сестры работали ночью. Их же заставляли попрошайничать с девяти утра до часу дня — в это время на улицах меньше всего полицейских. Вчера они попались и их выловили. В отличие от меня, им были положены допрос и суд.
А потом меня навестил Талиб. Бывший начальник государственной службы безопасности в Басатине. Я испугалась так, что аж дыхание перехватило. Когда он пришел, то взглядом указал нашему охраннику на дверь, и тот удалился. В коридоре висели камеры, но это его не остановило бы. Теперь-то я знала, на что способны люди из сирийских спецслужб.
Он сидел и смотрел на меня.
— Мир тебя, Талиб! — прошептала я.
— И тебе… — ответил он, пялясь на меня исподлобья.
Мужчины обычно любят приврать и преувеличить. До моего знакомства с Талибом меня такая мужская привычка порой выводила из себя. Но этот человек изменил рамки моего восприятия. Талиб никогда не врал, и тем вызывал во мне ужас. Он никогда не лгал — он просто делал. Делал такие вещи, которые я никогда не смогла бы даже перечислить спокойным голосом, и, если бы не Кристина, то и за десять жизней не разглядела бы в нем признаков человека.
Он был на должности Амин Доуля 69 до Юсуфа. Но, в отличие от Юсуфа, его ненавидели. Боялись их обоих, но ненавидели только Талиба. И было за что: он действительно был мерзким типом. Если на кого-то из Басатина падало подозрение в связях со Свободной армией, то этот несчастный не доживал до утра. Неважно, где он находился, выслеживал всех Талиб лично. Он был одержим войной, ничего, кроме нее, не видел и не знал, а если и знал, то забыл. Административные обязанности перед мирным населением он не выполнял даром. Даже справку от мухтара 70 без взятки Талибу никто получить не мог.
Во
