Стршельницкий в свободное от вахты время написал мне ответные шуточные стихи, в которых проезжался на мой счет. Дело в том, что я во время плаванья как-то сварил на камбузе огромную кастрюлю кофе по собственному рецепту, бухнув туда, кроме большого количества сахара, еще почти целую бутылку коньяка, прихваченного мной на лодку. Я уверял при этом, основываясь на собственном опыте, что от черного кофе с коньяком вылетает из головы сон. После этого, в одну из ночей разрешив мне подняться наверх, на мостик, Поляков показал мне на круглое стекло телеграфа, наклоняясь над которым стоят командиры на вахте. Это стекло все полопалось: в него ударил осколок снаряда во время предыдущего плаванья. Но Поляков с абсолютной серьезностью уверял меня, что трещины на стекле образовались от того, что он после моего кофе всю вахту клевал носом. Над этой историей и подтрунивал Стршельницкий в своих стихах.
Прошли еще сутки. Не знаю, где точно мы находились в это время. Шли, кажется, каким-то ломаным курсом и теперь были в открытом море. Было ясное утро, прекрасная видимость. Лодка всплыла и шла в надводном положении. Вдруг матрос, стоявший у зенитного пулемета, повернулся к Полякову и сказал:
— Корабль!
Поляков взял бинокль и долго смотрел. Потом крикнул резким голосом:
— Срочное погружение! — и щелкнул ручкой телеграфа.
Я, скользя по поручням, ссыпался вниз, в люк, а вслед за мной и другие. Через пятьдесят секунд лодки уже не было на поверхности.
Мне разрешили остаться в центральном посту, рядом с перископом, к которому буквально прилип Поляков. Закинув руку за поручень перископа, так, как закидывают ее, когда плывут кролем, и, наваливаясь плечом, он поворачивал перископ то влево, то вправо. Одна за другой следовали команды: «Прибавить ход! Еще! Еще!» Корабль еще оставался в пределах видимости, но вскоре выяснилось, что, то ли заметив нас, то ли по случайному совпадению, он идет не встречным и не пересекающимся курсом, а прямо от нас. Постепенно его становилось все хуже и хуже видно в перископ. Должно быть, его надводный ход был больше нашего подводного.
— Товарищ командир! — вдруг азартно сказал Стршельницкий Полякову. — Я ведь все-таки бывший флагманский артиллерист бригады. Давайте всплывем.
Немножко поднагоним их и распатроним из артиллерии.
Поляков кивнул и отдал приказ к всплытию.
Когда лодка всплыла и мы поднялись на мостик, кругом была только вода. Неприятельский корабль исчез. Было только известно, каким курсом идти. Лодка стала развивать предельную скорость. Наконец в бинокль снова стал виден дымок на горизонте. Я спросил Стршельницкого, какая между нами дистанция. Он сказал, что миль семь.
Мы продолжали идти вслед за кораблем, но нагоняли его очень медленно. Погоня продолжалась уже около двух часов, а мы сблизились всего на полторы мили.
— Мы его так и до Румынии не догоним, — сказал Стршельницкий. — Товарищ командир, может, стрельнем, а?
— Далеко, — сказал Поляков. — Не попадем. Но давайте попробуем, все равно не догоним.
Стршельницкий звонким голосом подал расчету команду:
— К орудию!
Расчет занял свои места.
На горизонте теперь был виден уже не только дымок, но и удлиненная вверх черная точка — возвышавшийся над водой корпус судна. Стршельницкий произвел расчеты и каким-то особенным, торжественным, мальчишески задорным голосом крикнул:
— Прицел четыре. По вражескому судну — огонь!
Раздался выстрел, и впереди мостика все заволокло дымом. Когда дым рассеялся, на горизонте по-прежнему была видна дымящаяся черная точка. Потом, примерно через полминуты, немного левее нее, над морем поднялся высокий водяной столб.
— Два вправо. Огонь! — скомандовал Стршельницкий.
Снова выстрел, снова рассеивающийся перед мостиком дым. Но проходит пять секунд, десять, пятнадцать, тридцать, сорок, а на горизонте нет ничего, кроме все той же дымящейся черной точки. Неужели снаряд не разорвался? Стршельницкий смущенно смотрит в бинокль и теперь уже злым голосом командует:
— Прицел тот же. Огонь!
Третий выстрел. Когда дым рассеивается в третий раз, мы все с удивлением видим, что на горизонте ничего нет. Ровным счетом ничего — ни дыма, ни черной точки. Это похоже на колдовство. Третий снаряд еще не мог долететь, не мог произвести никакого действия, а преследуемого нами судна уже не было.
Прошло еще несколько секунд, и впереди, примерно там же, где был первый водяной столб, появился новый — от третьего выстрела. Вдруг Стршельницкого осенила догадка: «Не может же в самом деле исчезнуть судно. Очевидно, наш второй снаряд попал прямо в него и вызвал взрыв, который совпал с моментом нашего третьего выстрела».
Хотя это объяснение Стршельницкого казалось неожиданным, но какое-нибудь другое трудно было найти. Конечно, попасть на таком расстоянии в движущееся судно почти без пристрелки, со второго снаряда — артиллерийский феномен, почти чудо. Но исчезновение корабля, если в него не попал наш снаряд, было бы еще большим чудом. Все, кто был на мостике, остановились на объяснении Стршельницкого. Однако добросовестный Поляков решил, что все-таки надо проверить, и отдал приказание идти полным ходом к месту, где, по нашим предположениям, должны были находиться обломки корабля, а может быть, и люди. Мы шли туда примерно три четверти часа, но когда дошли, не обнаружили на воде ничего — ни людей, ни обломков, — ничего, кроме огромных стай чаек, кружившихся над водой. Если наш снаряд попал в цель, то, очевидно, на судне был взрыв такой силы, что корабль буквально разнесло. Других объяснений случившемуся никто из нас не находил.
Впоследствии, когда мы уже вернулись на базу, выяснилось, что как раз в этот день и как раз в этом квадрате моря был потоплен, как это установила агентурная разведка, военный вспомогательный корабль малого тоннажа, груженный боеприпасами.94
Мы немного порыскали кругом, все еще надеясь найти хоть какое-нибудь доказательство потопления, потом Поляков приказал развернуться и идти обратным курсом. И погоня, и поиски обломков — все это было рискованно в том случае, если с погибшего судна успели дать радио, что их преследует подводная лодка.
Мы уже минут двадцать шли обратным курсом, когда краснофлотец, дежуривший у зенитного пулемета, повернулся к капитану и тихо сказал:
— Самолеты.
Поляков вскинул к глазам бинокль и дал сигнал срочного погружения. Мы опять посыпались в люк один на другого. Лодка скрылась под водой. На этот раз нам грозили глубинные бомбы, и мы продолжали погружение. Стрелка глубиномера показывала все больше и больше — пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять метров. На глубине тридцати метров мы прекратили дальнейшее погружение и пошли продольным подводным ходом.
В принципе считается, что на глубине свыше тридцати метров даже в прозрачной воде самолет с трудом обнаруживает лодку. Так или иначе, мы прислушивались, задержав дыхание. Очевидно, самолеты были вызваны по радио, и теперь они будут крутиться над нами, поджидая, не попробуем ли мы всплыть, и бросая вокруг нас наугад по площади глубинные бомбы.
Все напряженно ждали. Глубинная бомба, сброшенная даже на некотором расстоянии от лодки, все равно может искалечить ее страшной силой удара распираемой взрывом воды.
Примерно через четверть часа до нас донеслись глухие взрывы.
— Бросает, — сказал Стршельницкий. — Бросает глубинные, но далеко. Очевидно, уйдем.
Мы шли под водой еще два часа. Потом Поляков, рассчитав примерный запас горючего, которым могли располагать кружившиеся над нами самолеты, решил всплывать. Когда мы поднялись на поверхность, уже вечерело, и вскоре наступила черная южная ночь.
Люк, выводящий из лодки наружу, наверх, проходит через маленькую, расположенную в ее верхней части рубку. При этом люк устроен не как прямой колодец, проходящий насквозь через два отделения, а эксцентрически, на манер коленчатого вала. В рубке, где специально для этой цели лежат каски, люди сидят и курят, видя над головой небо. Курят вдвоем, по две — по три минуты. У них есть время только на то, чтобы несколько раз затянуться и уйти, потому что внизу ждут своей очереди другие, а больше, чем по двое, здесь, в рубке, находиться нельзя. Я, как и другие, тоже сидел там на каске и через люк смотрел на черное южное небо со звездами. Потом по предложению Полякова выбрался наверх, на мостик.
Ночь была великолепная, море гладкое и слегка фосфоресцирующее. Небо темнее моря, и на нем много звезд. Мы вместе со Стршельницким бегло оглядели ночной небосвод и заметили блестевшую отдельно от всех других звезд зеленую Венеру. Я полушутя, здесь же, на мостике, начал писать о ней стихи: «Над черным носом нашей субмарины взошла Венера — странная звезда» — и кончил их уже на следующее утро, когда мы подходили к своим берегам.
