Я проторчал на мостике всю ночь — так там было хорошо. После недельного плаванья я чувствовал нехватку свежего воздуха и глотал его, как человек с пересохшим горлом пьет воду.
Обратно мы шли довольно долго, сложным маршрутом, минуя минные поля и всякие другие каверзы.
В Севастополь входили со стороны Ялты. Странно было видеть этот город, в котором я так много времени провел за последние три года и знал в нем каждую улицу и каждый дом. Странно было впервые видеть его с моря, да еще с подводной лодки.
Перед Севастополем появились встречавшие нас катера, а потом мимо нас прошла другая лодка для выполнения такого же задания, с которого мы возвращались. Сигнальщики с мостиков обменялись приветствиями:
— С благополучным возвращением, — просигналили нам.
— Желаем счастливого похода, — ответили мы.
К вечеру мы были в Севастополе. Пришвартовались у стенки подплава, последний раз пообедали на лодке, выпили по паре стопок водки, которую во время плаванья Поляков распорядился заменить вином, и я отправился в город.
Халип еще не вернулся из Одессы. Я немного побродил один по Приморскому бульвару и как убитый заснул в Доме Морского флота, в кабинете начальника на жестком канцелярском диване.
Я прожил два дня в Севастополе, ожидая возвращения Халипа и Демьянова из Одессы. Демьянов не захотел еще раз оставаться тут, в Севастополе, один с машиной и по собственному желанию отправился с Халипом в Одессу.
Сведения из Одессы в эти дни были тревожные,95 и я беспокоился за товарищей. Впрочем, на то, чтобы особенно много думать, не было времени. Два дня я писал очерк о походе на подводной лодке. Он вышел довольно длинным и впоследствии в сокращенном виде появился в «Красной звезде» под заголовком «У берегов Румынии». Закончив очерк, я отнес его на согласование в штаб флота, а со вторым экземпляром пошел к ребятам на подплав. Мы купались там со штурманом Быковым прямо с подводной лодки, ныряли в глубокую черную воду. Был уже вечер, и снизу, из воды, нагромождения серых прибрежных скал и таких же серых корабельных башен казались какой-то величественной путаницей.
После купания я прочел Полякову и Стршельницкому свой очерк. Кажется, он им понравился. Оказалось всего две технических погрешности. Я уже уходил от них, когда произошла забавная история. Поляков, видимо, недолюбливал корреспондентов и с моим присутствием на лодке примирился только к середине плаванья.96 А когда я уже прощался с ним и со Стршельницким, вдруг подошли двое корреспондентов «Красного флота» и «Красного черноморца» и с ходу стали просить Полякова рассказать им подробности похода.
— Рассказывать трудно. Надо своими глазами видеть, — сказал Поляков.
Ребята ответили, что ничего, они по его рассказу представят себе всю картину.
— Я рассказчик плохой, — сказал Поляков. — Лучше вот спросите Симонова. Он с нами ходил. Он вам все очень интересно расскажет, может быть, даже интереснее, чем было. Все-таки писатель…
На следующий день мне вернули из штаба очерк с одной или двумя пометками. Я отправил его в Москву, а к вечеру вернулись из Одессы Халип и Демьянов.
В ту ночь мы долго сидели с Халипом на Приморском бульваре. Он рассказывал мне о положении в Одессе. В эти дни оно стало очень тяжелым. Город беспрерывно бомбили, штаб ушел в катакомбы. Словом, как я понял, Халипу пришлось туго. Он оказался молодцом и, кроме снимков, привез в блокноте материал для одной или двух корреспонденций. Я его просил об этом, чтобы мое плаванье на подводной лодке не отразилось на нашей информации об Одессе.
Халип привез из Одессы одну тяжелую для меня новость. После того как в «Красной звезде» появился мой очерк «Все на защиту Одессы», в котором я рассказывал, как одесситы своими руками ремонтируют танки, а в «Известиях» напечатали корреспонденцию о том, что в Одессе производят минометы и фанаты, немцы усиленно бомбили различные городские предприятия. Потом, здраво рассуждая, я пришел к выводу, что это было простое совпадение. Ни в моей, ни в другой статье не было указано, где именно все это делается, а немцы, как раз в эти дни начав ожесточенно бомбить город, естественно, прежде всего обрушились на промышленные предприятия. Так подсказывал здравый смысл. Я не нес моральной ответственности за эту статью хотя бы потому, что на завод, где ремонтировались танки, меня направил член Военного Совета для того, чтобы я написал об этом корреспонденцию. Но в страшно напряженной, нервной обстановке осады все это воспринималось иначе, и Яша, рассказывая об этом, говорил, что в политотделе армии были сердиты и на меня и на Виленского и просто не могут слышать наших имен. Было тяжело на душе оттого, что пусть несправедливо, но все-таки впервые за войну какие-то люди, оказывается, проклинают твою работу.
Утром мы поехали в Симферополь. Первый день целиком ушел на то, чтобы разобраться в записях Халипа и сделать по ним две небольшие корреспонденции из Одессы. Одна из них не пошла, а вторая, «Батарея под Одессой», была напечатана в «Красной звезде» с двумя подписями — Халипа и моей. В этой корреспонденции среди прочего шла речь о командире морской батареи майоре Деннинбурге, который с первого дня войны ничего не знал о своей семье, остававшейся в Николаеве, и я втиснул в корреспонденцию несколько слов майора, обращенных к жене Таисье Федоровне и сыну Алексею. Это было сделано с таким расчетом, чтобы его семья, если она успела эвакуироваться из Николаева, прочла в газете, что майор жив и здоров.
Тогда я сделал это впервые, а потом несколько раз повторял этот прием, стараясь связать хотя бы через газету героев моих очерков с их семьями, особенно когда они с начала войны ничего не знали об этих семьях.
На другой день утром я пошел к члену Военного Совета 51-й армии корпусному комиссару Николаеву. Я хорошо запомнил этот день, потому что Андрей Семенович Николаев — человек, очень не схожий со мной и по возрасту, и по судьбе, и по многим взглядам, да и, в сущности, очень недолго мне знакомый, — заставил меня потом вспоминать о себе как об одном из моих близких друзей, как о человеке, которого я бесконечно хочу увидеть снова живым и здоровым.
Николаев был небольшой, плотный, я бы даже сказал, грузноватый мужчина, на вид лет сорока-сорока пяти. Узнав, что я явился к нему по приказанию Ортенберга, он встретил меня радушно и стал рассказывать, что хорошо знает Ортенберга, что они вместе участвовали в боях в Финляндии. Я сказал ему, что мне бы надо поговорить с Ортенбергом, но я пока что не могу добиться этого. Он сказал, что попробует связаться с «Красной звездой» и вызовет меня.
Едва я вышел от Николаева, как меня снова позвали к нему. Он уже разговаривал с Ортенбергом. Смысл их разговора, кроме дружеских восклицаний, кажется, сводился к тому, чтобы я остался здесь, у Николаева, в армии на длительное время. Видимо, Ортенберг отвечал утвердительно. Потом трубку взял я. Ортенберг откуда-то очень издалека кричал, чтобы я держал тесную связь с Николаевым и бывал попеременно то здесь, в Крыму, то в Одессе.
— Но когда будешь ездить с Николаевым — осторожнее! — кричал он. — Он тебя угробит, имей в виду.
После этого разговора по телефону Николаев обратился ко мне уже как к своему человеку и сказал, что мы с ним тут все объездим.
— Отведем вам жилье, телефон поставим, чтобы была с вами связь, и будем вместе с вами ездить.
Кажется, у него сложилось впечатление, что меня к нему прикомандировали на веки вечные, и я понял, что он, хотя и воевал вместе с моим редактором, не знает до конца его беспокойного характера.
Я спросил у Николаева, какое положение в Крыму. Он сказал, что пока все спокойно, но немцы уже почти всюду, начиная с Геническа и кончая Перекопом, подошли вплотную к нашим укрепленным позициям и со дня на день можно ожидать столкновений. Это было для меня новостью. Я уже знал, что наш фронт по Днепру четвертого числа прорван у Каховки, но не предполагал, что немцы так быстро преодолеют большое расстояние и выйдут непосредственно к Перекопу.
Для нас, военных корреспондентов, в этой обстановке возникали дополнительные сложности. По сводкам, немцами еще не был взят Херсон и ничего не сообщалось о форсировании ими Днепра, а нам отсюда уже не сегодня-завтра придется начать писать о боях на подступах к Крыму.97 Как это можно будет делать, оставалось совершенно неясным.
Николаев убежденно сказал, что ему приказано удержать Крым во что бы то ни стало, и лично он, пока жив, будет выполнять этот приказ. Потом Крым был все-таки отдан, а Николаев остался жив. Но в этом его трудно винить. То, что этот человек не погиб, на мой взгляд, чистое чудо. Как мне потом рассказывали люди, видевшие его в последние дни ухода с Керченского полуострова, он оставался там до самого конца, явно ища смерти.
