второго приезда. И эпитафия: «Не мстите за себя, о возлюбленные…» Тогда кто же отомстит?
– Знаешь что, – сказала вдруг Валентина. – Это эпиграф к Анне Карениной. Там и продолжение есть: «… Говорит Господь. Мне отмщение и аз воздам». Я никогда не понимала, что имел в виду Толстой. А ты? Ты понимаешь?
– Я понимаю… – проговорил вдруг севшим голосом, с трудом давя подступивший ком. Бедные вы мои… – Господь отомстит убийцам. – И мысленно добавил: я ведь тоже убийца.
Растерянно улыбнулась:
– Взгляни на свое лицо, Василий Андреевич. Оно у тебя сейчас как у монаха. Ты ведь не монах? Или ты умело скрывал свою суть? Молодец… – Искреннее недоумение прозвучало в ее словах, на лице застыла обида. – Ты что, знал этих людей? – будто догадалась вдруг.
– Нет. Пошли отсюда… – И зашагал размашистым курсантским шагом.
– Не держишь удара, полковник, – сказала в спину. – Я думала, ты мне доверяешь – хотя бы немного.
– Что? Что это значит? – подскочил, схватил за плечи. – Говори?
Молча отбивалась.
– Ты мне синяков наставил… Ладно. Дело прошлое. С ними… Ну, как со Штернами. Мог бы догадаться. – И повторила то, что так часто говорил себе сам: – Ставка больше чем жизнь, полковник. Поди, видел это дурацкое кино?..
Ночью он просыпался, прислушиваясь к ее неровному дыханию, и, свесив голову, наблюдал, как мечется под простыней нечто угловатое и совсем не привлекательное. Наверное, уговаривал себя…
Утром встал раньше и принес из буфета кофе, багет, масло и джем. Обыкновенно это делал портье, но в этот раз почему-то захотелось обрадовать ее хотя бы капелькой внимания. Бедная баба…
Вместо того чтобы радоваться любви и свету, дому и семье, торчит здесь с ним, без надежды, без радости, без ничего… Что может быть страшнее для женщины, совсем еще молодой, увы…
Потом он стал думать о путях, которые бессмысленно выбирает человек, то ли надеясь на чудо, то ли вообще ни о чем не думая. И вот приближается итог. Жизнь обманула? Что еще можно сказать…
Валентина проснулась и, сладко потянувшись, взглянула на его всклокоченную голову:
– Наблюдаешь? Подглядываешь? Ах ты озорник… – Злости в голосе не было, так, нечто увещевательное скорее.
– Послушай, – сказал, – я вспомнил кусочек стихотворения, оно красивое и непонятное. Всякий раз, когда произношу эти строки, удивляюсь… – Спрыгнул на пол, прислонился к стене. Наверное, он являл собою нечто очень забавное, потому что Валентина вдруг весело рассмеялась:
– Знаешь, у тебя очень спортивная фигура, ты красив, и все равно нелепо.
– Ладно, слушай и попробуй отгадать. «Немного красного вина, немного солнечного мая, и, тоненький бисквит ломая, – тончайших пальцев белизна», – читал монотонно, удлиняя звук «с».
Она смотрела удивленно, широко раскрыв глаза, – казалось, уже давно должна была привыкнуть к его неожиданным пассажам, но – нет.
– Это не твои стихи, – только и сказала.
– Почему? – стало даже обидно.
– Потому что это стихи гения. А что тебя удивляет в этих стихах?
– Кто ломает бисквит? Пальцы? Тончайшая белизна? Объясни…
– Поэт мог бы написать еще одну строчку. Например… – Сморщила губы. – Скажем, так: и, тоненький бисквит ломая, вдруг удивленно возникает тончайших пальцев белизна. Ничего?
– Гениально! – вырвалось искренне. – Почему же он так не написал?
– Потому что он обращался не к читателю, а к себе самому. Или к тем, кто не ощущает вопроса, услышав. Круг таких же гениев. Моя строчка не нужна, понял? Это кто-то из Серебряного века, да?
Она оказалась вдруг далеко не простушкой из детского дома…
– Странно… – сказал с упреком. – Тебе надо было учиться в Литературном институте, а не в школе разведки. Господи… Зачем ты сделал так, что мы все занимаемся не своим делом? Это Мандельштам, сударыня.
Встала, закутавшись в простыню, прошлась по комнате.
– А у нас и вообще не дело, месье. У нас – случайный нарост, не более. Разведка, Система вообще… Что же, смешно и глупо на самом деле. Это оковы на человечестве, рожденном в свободе и любви, – ты никогда не думал об этом?
– Грустно… Знаешь, я сейчас подумал о другом… Тебе, наверное, тяжело будет исполнить свой долг…
– Отвернись, – надела халат, остановилась в дверях. – Это не долг, голубчик. Это о-бя-зан-ность, понял?
Загадочная фраза… Но почему-то появилась надежда. Прижался лбом к холодному утреннему стеклу. За окном еще зеленело лето и шелестели листья, полные сил, но все заканчивалось, неуловимые приметы надвигающейся осени – желтый лист вдруг мелькнет, пожухшая местами трава, неумолимый глагол времен…
И снова Милан, но теперь уже мимо, все мимо, впереди аэропорт, потом любимый город, возвращение на круги своя. «Представляешь, – сказал, когда самолет взмыл в пасмурное небо. – Раз, два, три – и буммм… Все закончилось. Денежки лежали много-много лет и еще полежат. Как тебе такая перспектива?» Смотрела в иллюминатор, там рвались о крыло облака, превращаясь в хлопья тумана. Ответила, не повернув головы: «Примем с достоинством. А как иначе, Вася?» Этот «Вася» в ее устах звучал почти оскорбительно, словно блатная кличка. «Ладно, Валечка, видишь, там, за окном, становится ветром разорванный на куски воздух, и мы тоже… Станем ветром. Это романтично, правда?» – «Пытаешься напугать? Не хватает собственных слов? Гоголя цитируешь? Такой ты молодец, Вася…» – «Не произноси моего имени таким похабным тоном. Слушай, а ты даже школьного Гоголя помнишь? С чего бы это?» – «С того. Самого. Вася. Знаешь, а ты не бойся. Я знаю: страх заползает, как мокрый уж за воротник, бр-р, но ты терпелив, у тебя есть достоинство, ты ведь знаешь такое слово? Ну, вот. Дос-то-ин-ство. Великое слово, правда? Давай серьезно. Ты не захотел вернуть достояние республики. Хотя именно республика выучила тебя и послала защищать свои интересы. Может быть, она и несовершенна, эта республика, но ты в ней родился, образовался, стал. Разве не так? И разве не подлость воспользоваться доверием? Кто бы тебе его ни оказал, Вася. Хоть вор в законе. Он – вор, пусть. Но ведь ты – человек порядочный. Разве не так?»
– Забавно… Что же ты называешь словом «республика»? СССР?
– Да брось ты… Это кино такое было: «Достояние республики». Не ищи дна там, где плоско. Ответь по существу.
– Хм… Упростим и очистим все, чтобы обнажить суть. Ты меня сдашь. Для того и послана. Будешь отрицать?
– Сегодня ты уже никому не нужен. Твой расстрел останется секретом для страны, для мира, ты умрешь в подвале, с пулей в затылке, и никто не узнает, где могилка твоя. Ты ведь убеждал себя, что ты герой? Нет. Ты не герой. Ты шкодлив, корыстен, труслив и подл, вот и все, – почему ты не слышишь? Воображаешь себя одним из чужих, не твоих, предков,
