кранов и островков возникает город Тунцзян.
Может показаться, что это мегаполис складов, нефтеперерабатывающих заводов и прибрежных бараков. Но когда мы подходим ближе, острова оказываются неестественно высокими и крутыми. Затем я понимаю, что это вовсе не острова, а баржи, горообразно набитые сибирским лесом. Шесть или семь из них тянут вверх по реке – чтобы выгрузить где-то в глубине страны.
Это тот экспорт, который раздражает и бесит многих россиян: вырубка их родной тайги, в значительной степени незаконная. Лес для них связан не с экономической важностью, а с пылом национального самоосознания. Он питает их мифы и самые ранние предания. И тем не менее российские лесозаготовительные компании в союзе с китайскими лесопилками и предпринимателями уничтожают девственные леса и охраняемые виды, а лес проходит через посредников и коррумпированных чиновников, пока его происхождение не теряется. Оценивается, что каждый год вырубается территория размером с Бельгию. В итоге из-за отсутствия лесовосстановления там остаются только эрозия и голые луга, где часто бушуют пахнущие углем пожары.
Когда наш паром заворачивает к пристани, эти печальные двигающиеся острова исчезают из виду. Они направляются к бумажным заводам и мебельным фабрикам, поднимаясь вверх по реке, и центр Тунцзяна их не видит. Со своими широкими улицами, где первый этаж – яркие магазины, а выше – шесть жилых этажей, он мог бы стать эскизом для любого из городков вдоль Хэйлунцзяна. Близость к России (чуть севернее Сунгари впадает в Амур) отражена в россыпи вывесок; каким-то неведомым образом оставшееся объявление на английском сообщает о подземном комплексе, построенном во времена Мао Цзэдуна из страха перед ядерной войной с Советским Союзом. Лян говорит, что в Пекине и Харбине таких лабиринтов полно до сих пор. В Тунцзяне подземный город был частично закрыт, а частично превращен в торговые центры, изобилие и разнообразие которых поразило бы Мао. В этих залитых светом универмагах толпы молодых женщин подбирают ароматы и выстраиваются в очереди на маникюр. Даже Лян на мгновение замирает, увидев девицу в футболке с английской надписью «Плохая девочка», пробующую уйму аляповатой помады. Другие покупают ювелирные украшения из российского золота, а объявление для туристов, которых больше нет, по-прежнему приглашает их посетить традиционную чайную церемонию.
Мы хаотично бродим по улицам. В китайско-российском парке культуры, где, кроме нас, никого нет, мы идем по аллее со скульптурами греческих божеств, огромными китайскими вазами и всадниками-эллинами, размахивающими копьями; она ведет к чугунному шпилю, увенчанному православным крестом. В этой гибридной стране чудес Лян, смотрящий на чувственную Афродиту или на Аполлона, ощущает себя смутно оскорбленным.
– Они не китайцы. Они же даже не русские. Что они тут делают?
У меня нет ответа. Где-то в китайских представлениях (но не в представлении Ляна) Россия относится к классической античности. За нами этот пантеон опускается к изображениям Дональда Дака и Микки Мауса, толкающимся между матрешек, некоторые из которых до сих пор используются в качестве мусорных баков. Весь комплекс, построенный во времена перспективной российско-китайской торговли, съежился – приглашение для людей, которые или уехали, или никогда не приезжали. Местечки поблизости, куда по-прежнему приглашают на кириллице – клуб «Плейбой» или кафе «Медлительный кот», – тоже кажутся по глупости отвергнутыми. Затем Лян восклицает:
– Смотри! Это русская?
Перед нами пятиглавая церковь, которая выделяется своим пылающим золотым крестом. Мы проходим внутрь под надписью на китайском: «С нами Бог» и оказываемся в огромном молитвенном зале, где широкий помост и кафедра проповедника свидетельствуют о евангельском протестантизме. Лян, никогда ранее не бывавший в церкви, сбит с толку. И он хочет курить.
Но нас находит приветливый служитель и частично отвечает на вопросы, прежде чем его реплики скатываются в благочестие. Он говорит, что во время Культурной революции такое здание, конечно, не разрешалось и люди хранили веру поодиночке.
– Раньше, когда здесь была еще одна церковь, русские приходили из парка культуры. Мы не могли понять друг друга, но это было неважно. Бог знает все языки. И нас объединяла музыка… Потом три года назад на пожертвования верующих построили эту церковь.
– Как смогли? – говорю я. – Место же огромное.
– Разошлось из уст в уста. Теперь нас тысяча. Да, много пожилых. Но старики ведь ближе к Господу, ближе к суду и спасению. И все мы грешники…
Возможно, меня все еще преследует Культурная революция и преследуемые христиане, с которыми я столкнулся, но я слышу собственный голос:
– Вы не боитесь?
– Знаете, нас, христиан, сейчас миллионы и миллионы. Говорят, больше шестидесяти миллионов.
– Да, я знаю.
И все же это – капля в атеистическом море.
– Двадцать лет назад мы бы боялись. Но не сейчас. Не в нынешнем Китае. И наш священник – женщина. – Возможно, он думает, что это защита. – Только Бог знает будущее.
Когда мы уходим, золотой крест, кажется освещает улицу запретным евангелизмом. Лян говорит, что вообще не может понять ни христианство, ни буддизм: словно соревнуясь, напротив строится буддийский монастырь. Мы в замешательстве входим в ворота. Он огромен. Галереи келий ожидают будущих монахов, почти закончена гостиница для паломников. Все новенькое, блестящее, пустое: лабиринт из мрамора и позолоты. Должно быть, есть какой-то жертвователь чудовищного богатства, но спросить не у кого – в поле зрения нет ни строителей, ни монахов. Только откуда-то – мы не можем понять откуда – звучит низкий непрерывный напев, пульсирующий, словно какое-то потустороннее сердцебиение.
Главный храм возвышается перед нами грудой изогнутых крыш и многоцветных карнизов, а внутри среди выкрашенных малиновым лаком колонн, увитых имперскими драконами, алтарь монополизировал шестиметровый Будда, которого окружают другие божества. Все традиционные элементы на месте. Для налета святости им нужен только возраст. За алтарем Будды – богиня милосердия в окружении сонма мудрецов и верующих, парящих на голубых облаках. Целые ярусы полок с крохотными, почти идентичными Буддами – по моим подсчетам, несколько десятков тысяч – сияют в темноте, словно в каком-то божественном супермаркете.
В отдельном храме, посвященном Майтрее, будда будущего уже не титан-ясновидец, которого я видел в монастыре в Цуголе: он превратился в золотого толстенького полубога, «Смеющегося Будду» с выставленным, словно чайный поднос, животом, среди роя детей [81]. Больше тысячи лет назад будда будущего, которого боялись нервные императоры, преобразовался из апокалиптической угрозы в эту фигуру пассивного веселья, покровителя радости и благополучия, и даже сейчас какая-то семья из трех человек – единственные верующие, которых мы видим – стоят перед ним на коленях и шепчут просьбу, которую Лян не может разобрать.
Он говорит, что не верит ни в такие надежды, ни в земные утопии. Обещания Пекина о возрождении
