неведении о политике и истории. Эти вопросы решают в других местах. Если их интернет цензурируется, они не знают или не будут говорить об этом. Они говорят, что в Фуюане дела улучшаются. Несколько лет назад тут появилась железная дорога, и теперь есть небольшой аэропорт. Мы едем в китайской машине марки «Цзяннань», а женщина беременна их вторым ребенком. Иногда они соприкасаются руками.
Мы добираемся до места, где Уссури – очень чистая и быстрая – отмечает восточную границу страны. Здесь, где Хэйлунцзян поглощает ее своими грязными водами, раскинулась продуваемая ветрами смотровая площадка, окруженная мраморной балюстрадой и увенчанная крылатыми колоннами. На дальнем берегу Уссури у мест слияния рек можно разглядеть российскую деревню и одинокую сторожевую вышку. Еще дальше, отрезая Китай от Тихого океана, простирается длинная гряда гор, чернеющих лиственницами.
В качестве эксперимента я упоминаю о Пекинском договоре, по которому эти земли отошли России. Воспитатели детсада смутно помнят его со школы. Они говорят, что в этих горах ничего нет, а когда я бормочу, что туда проникают китайские браконьеры, они в ужасе поднимают руки.
– Нет! Никто туда не ходит!
Однако они по-прежнему используют китайское название Чжуацзишань.
Мы долго ходим вместе по краю площадки. Рядом на последней китайской заставе солдаты проветривают матрасы на дворе. Воспитатели говорят, что люди часто приходят сюда – чтобы встретить рассвет, первый восход солнца в их мире. Эта сияющая площадка, выдвинутая в пространство, игнорирует будничную географию: мы сейчас на той же долготе, что и Новая Гвинея или Центральная Австралия. Мы молча смотрим на украденные холмы. Мои собеседники говорят, что теперь все мирно, все улажено, и пока мы смотрим вниз на эти безмолвные равнины в угасающем солнечном свете, в это легко поверить.
Китай тает позади. Над плоскими холмами нависает огромное небо. Фуюань исчезает за следом судна на подводных крыльях, которое мчит вниз по реке в Хабаровск. Пассажиры закрыты под палубой; береговая линия блестит ото льда.
Помещение набито российскими «верблюдами», которых я не видел в Фуюане. Их узлы, набитые одеждой и обувью, пролетели сквозь китайскую таможню и теперь громоздятся на палубе над нами. Эти верблюды – бедно одетые женщины средних лет, которые выглядят сонными и довольными. Их светловолосая руководительница, которая организует этот маршрут в Хабаровск, дает наставления, как общаться с неудобными российскими таможенниками. Рядом со мной сидят две молодые женщины в пальто, которые ездили за украшениями: длинные рукава прикрывают руки, по локоть увешанные часами и браслетами.
За затуманенными окнами река настолько изломана и запутана песчаными мелями, что я долгое время не могу сказать, плывем ли мы мимо международной границы или просто мимо какого-то островка. Затем фарватер расчищается, и в него врывается необъятность Амура. Раздувшись после крупных китайских притоков, он уже больше полутора километров. Рядом с российским берегом его воды скользят собственной темной лентой, но больше, чем на половину ширины реки, растекается грязь из Китая. Представляю этот грязный поток глазами русских. Слабость их промышленности поддерживает относительную чистоту Амура, в то время как возрождение Китая загрязняет его. Я гляжу на свинцовую воду, вспоминая другие великие реки Земли, которые не несут такой напряженности: Нил, Янцзы, Ганг, Амазонка, Инд. Какими бы опасностями они ни грозили, они текут, подобно жизненной силе, через сердце своих стран. Разделяет страны лишь Амур.
Выхожу на берег с мимолетной иллюзией возвращения в Европу и поднимаюсь по узорчатому тротуару прибрежной аллеи, занесенному березовыми листьями. Над головой – здания попеременно из кирпича и камня. Вот башенка под зеленой черепицей, а вот классические колонны, поддерживающие чей-то балкон. Но с севера дует ледяной ветер, а с города надо мною не доносится ни звука.
Двадцать лет назад на исходе тысячелетия я проезжал Хабаровск, когда пересекал Сибирь, и это место фрагментарно всплывает в памяти. Полумиллионное население делает его самым крупным городом на Амуре. Он основан полтора века назад, но по сравнению с берегом Хэйлунцзяна кажется старым и тронутым меланхолией. Хрупкая китайская энергия покинула его.
Амур замерзает на шесть месяцев, и поэтому мне приходится уезжать, чтобы вернуться весной. Мой последний номер – в громоздкой гостинице на площади Ленина. Раньше здесь постоянно селились китайские бизнесмены, но сейчас их нет. Рядом памятник Ленину: из ванной я вижу его ногу. Он не поднимает руку, чтобы приветствовать обещанное будущее; одна кисть касается лацкана, другая засунута в карман, а на постаменте написаны слова о коммунистических перспективах, разрушенных тридцать лет назад.
Площадь необъятна и неприглядна, гостиница отживает свой век. Целый день я хожу по улицам, погруженный в воспоминания. После городков Хэйлунцзяна здания, спускающиеся по улице Муравьева-Амурского, главной магистрали города, выглядят безумно игривыми и разнородными: купола, похожие на овощи или татарские каски, кирпичные фронтоны и мансардные окна, затейливо имитирующие традиционный женский головной убор кокошник. По обеим сторонам улицы погружаются в параллельные долины, тянущиеся через осенние парки. Несколько часов я, как китайцы, удивляюсь пестрому разнообразию прохожих – желтым волосам и рыжеватым бородам, носам различных форм и глубоким глазницам с глазами разного цвета, диковинной уродливости и красоте. Даже при таком холоде девушки ходят в сапогах на высоких каблуках и носят всегда модные черные колготки. Вместо взрывной резкости провинциального китайского меня окружает смягченный язык с группирующимися согласными и полупроглоченными гласными.
Идет ледяной дождь. Шагаю по гребню улицы Муравьева до ее конца над рекой. Когда я добрался до этой площади много лет назад, то обнаружил одинокую арку и зияющую пустоту места, где стоял Успенский собор, разрушенный после революции. На старых фотографиях храм выглядит просторным и приземленным. Сейчас его построили заново. Теперь тут возвышается сакральный небоскреб, увенчанный квинтетом шпилей и золотых шаров. 60-метровый взлет бело-розового оштукатуренного бетона, уплотняясь, почти исчезает вверху. Словно старую церковь втиснули в этот невротический колосс: не столько место поклонения, сколько патетический экспонат.
Захожу внутрь. Литургия закончилась, и полуосвещенных святых пронизывает холодок. Вознесшиеся потолки слишком узки для купола или для изображенного Христа, который традиционно занимает это место. Вместо этого из пустой башни свисает золотая люстра. Когда я открываю дверь, чтобы уйти, снежная крупа уже превратилась в метель, а город побелел, словно ставя точку – и для реки где-то подо мной, и для уходящего года.
* * *
К мечте об утверждении власти на Тихом океане в России обращались лишь нерегулярно, пока губернатором Восточной Сибири не назначили Николая Муравьева, закаленного солдата, которому было тридцать восемь – весьма немного для такой должности.
