— Не так уж велики они, эти возможности, — пробормотал Макдаффи, дожевывая ростбиф.
— Ваши корабли заходят в турецкие порты на Черном море, — улыбнулся Кинг. — Мы стараемся не посылать туда наши, чтобы не мешать вам. Ну что вам стоит отправить за ним какую-нибудь из ваших подводных лодок?
— Русские держат их все под самым тщательным наблюдением. Подобраться к их берегам практически невозможно.
— Но ведь вы обещали ему… даже нелегальный полет из Парижа в Вашингтон для личного представления если не президенту, то директору ЦРУ.
— Мало ли что мы кому обещаем! — раздраженно ответил Макдаффи. Доел полусырой ростбиф, выпил большую, колоколом, рюмку неразбавленного джина. Крякнул. — Думаю, что этот наш Бой дожигает свои последние недели, если не дни на свободе. О какой-либо авантюре для его спасения не может быть и речи. Мы не можем сейчас рисковать опасным инцидентом с русскими. Пусть этот… Плакин… сам пробирается к границе…
— Вы же знаете, Макдаффи, что перейти русскую границу не могут даже опытнейшие диверсанты, — сказал Кинг. — Это удается разве что одному из десяти. Да и то если он из сопредельной с Россией страны, знает границу как свои пять пальцев и если мама родила его в нейлоновой сорочке. Видимо, в конечном счете Боя придется списать со счетов, удовольствовавшись тем не очень многим, что он нам дал. Но если мы просто бросим его на произвол судьбы, это окажет деморализующее влияние на тех, кого нам, быть может, удастся завербовать в будущем. Поэтому надо симулировать активнейшее участие в его судьбе, изобразить этакую, знаете, «лихорадочную активность». Пусть думает, что мы принимаем все меры к тому, чтобы спасти, уберечь его от удара, который, видимо, готовят ему на площади Дзержинского.
— Вы не чужды предусмотрительности, Кинг, — одобрительно пыхнул сигарой Макдаффи. — Что же, мы пошлем ему фальшивый паспорт и деньги на случай, если ему придется бежать из Москвы и скрываться в своей стране.
— Передайте еще и пистолет, — улыбнулся Кинг. — Может быть, он догадается застрелиться до ареста. Тогда все упростится до крайности.
— Хорошо бы, — мрачно ухмыльнулся Макдаффи.
О деталях договорились быстро. Снова вступила в действие туалетная комната американского посольства. В ней Корбелли передал трясущемуся Бою деньги, паспорт, пистолет. Пистолет Плахин не взял — бросил в бачок унитаза, на котором Корбелли, вошедший первым, оставил ему объемистый пакет. Стреляться шпион и не думал. Знал он также, что никакой пистолет не поможет ему спастись от ареста, если на его след напали чекисты.
Тревожные дни изматывали шпиона. Видя явный подвох, он принял «ответные меры». Долго бродила в установленный день Анна Грайпсхолм у комиссионного художественного магазина на Арбате, ожидая, как было условлено, шпиона. Плахин не пришел. Через руководителя британской технической делегации письмом уведомил англичан: личные встречи он прекращает во избежание провала. Переходит на тайники. Это было равносильно отказу работать на англичан — тайники Плахин обусловил только с американцами. На них теперь делал ставку шпион. А круг смыкался все теснее.
Американская разведка почти полностью оттерла от Плахина своих британских «братьев-врагов». Понимая, что он не сможет долго продержаться, американские хозяева торопили Плахина, выжимали из него все, что удавалось. Передав шпиону фальшивый паспорт и крупную сумму советской валюты, показывая ему при каждой встрече выписки из крупного долларового счета, заведенного на его имя в швейцарском банке, они держали его под действием наркотика, имя которому — стяжательство, алчность. Это, собственно, и «держало в куче» Плахина, уже готового сорваться в истерический припадок от постоянно нарастающего напряжения, вечно подвыпившего, дергающегося, взвинченного.
Дело Плахина подходило к концу. Уже было собрано достаточно материала для того, чтобы арестовать его по подозрению в шпионаже. Важные улики мог дать обыск на дому. Наконец, была надежда, что в одной из социалистических стран появится с очередной коммивояжерской разведывательной миссией Элмер Тилл — живое вещественное доказательство. Медлить дальше было нельзя. Генерал — руководитель одного из главных управлений в системе, охраняющей безопасность социалистического государства, отдал приказ об аресте Плахина, получив на это санкцию заместителя Генерального прокурора СССР. Генерал лично докладывал в прокуратуре все материалы дела.
Когда полковник Борисов, сообщив своей группе об этом приказе, принялся готовить его выполнение, неожиданно заговорил капитан Стебленко.
— Товарищ полковник. Поведение Плахина свидетельствует о том, что он переживает острый моральный кризис…
— Трусит, мерзавец, — отозвался лейтенант Вишняков. — Никакого кризиса он не переживает. Боится, что схватят его…
— Подождите, Вишняков. Что вы предлагаете, товарищ Стебленко?
— Мне кажется, товарищ полковник, он сам может прийти с повинной. Подумать только, воевал, пять орденов у него, командовал крупным подразделением. Неужели нет у него хотя бы остатков чести, совести… Думаю, придет.
— Это что, ваша догадка?
— Есть кое-какие данные. Вчера ночью у него была сильнейшая истерика, закончившаяся спазмом сердечных сосудов. Вызывали «неотложку», делали укол. Я думаю, он накануне какого-то важного решения.
— Может быть, — раздумчиво проговорил полковник. — А может быть, и нет. Как ваше мнение, Владимир Васильевич? — обратился он к майору Кривоносу, молча слушавшему беседу.
— Думаю, что можно дать ему отсрочку. Не больше чем на сорок восемь часов. При самом тщательном надзоре за ним.
— Хорошо, — заключил полковник. — Иду к генералу за разрешением. Попросим у него эти сорок восемь часов.
От генерала Борисов вернулся через полчаса.
— Разрешил. Под нашу ответственность. Сорок восемь часов. Ордер на арест уже выписан. Прокурор подписал. Но помните, за эти сорок восемь часов он ни на минуту не должен ускользать от ваших глаз. Если в это время состоится его встреча с кем-либо из его английских или американских хозяев — брать на месте всех. «Клиентов» Плахина потом придется, конечно, отпустить. Как-никак дипломаты.
Словно чувствовал Плахин, что живет эти часы по особому счету. Не спал всю ночь на пятницу. Пойти признаться? Кончить все это? Сознаться, что он шпион? Рассказать все? Нет, нет, нет! Что же делать? Бежать? Куда? С таким паспортом, какой ему прислали, его задержат при первой же проверке документов.
Утром выпил полстакана водки, ушел, пока жена была еще в магазине. Медленно шел пешком от станции метро «Проспект Маркса» по левой стороне улицы Горького. Как было условлено с его хозяевами, он всегда ровно без десяти девять переходил улицу Огарева у Центрального телеграфа. Прошел мимо магазина ковров и… замер. Навстречу медленно полз, словно волочась лакированным брюхом по асфальту, посольский «форд». За рулем сидел Корбелли в черных очках. Почти с ненавистью глянул на него Плахин. Тот, заметив его взгляд, держа левой рукой руль, правой поправил воротничок, словно он ему был тесен. Это был условный знак — сегодня будет заряжен тайник.
Вечером Плахин неотрывно сидел дома за столом, в котором были оборудованы шпионские тайники. Зазвонил телефон. Снял трубку, назвался: «Плахин слушает». В ответ кто-то трижды подул в трубку. Это был сигнал: тайник заряжен.
Плахин знал: в тайнике будут деньги, не менее тысячи новых рублей. И он решил никуда не ходить. Потом, когда-нибудь после, он еще раз обдумает эту идею. А пока чего, собственно, ему бояться? Слежки за ним нет. Чтобы арестовать человека, нужны доказательства. Не так-то это просто. Крутану рулетку еще разок, думал Плахин. Пока все мне удавалось. Удастся и на этот раз. Плахин — он ершистый. Голыми руками его не возьмешь.
Улыбаясь, вышел к жене:
— Понимаешь, вызывают. Приехали иностранные гости, надо посидеть с ними вечером в ресторане. Неудобно оставлять их одних. Все-таки мы с ними дела ведем.
Знала жена — лжет. Не поднимая головы, кивнула. Молча подняла глаза дочь, долгим темным взором хмуро проводила отца.
Пить начали в ресторане. Потом поехали к Гальке в новую однокомнатную квартиру, ее помог купить в кооперативе Плахин. Остался у нее до утра. Проснулся поздно. Стоял не менее получаса под душем. Пил крепкий чай, огуречный рассол. На работу позвонил — задерживаюсь с гостями, буду в час дня. Не протрезвившись как следует, вышел, взял такси, поехал к Ленинским горам. Вышел на гранитной террасе напротив университета.
В этот мягкий осенний день Москва лежала в излучине реки, спокойная, ласковая, в нежной синей дымке. Стоя на парапете, Плахин увидел ее всю. Задержался на минуту, скользнул по ней взором, бегло, воровато. И сразу же принялся искать условные знаки. Возможно, не торопился бы так, знай он, что видит мать городов советских вот так, целиком, в последний раз в своей жизни. Истекал сорок пятый час отсрочки, предоставленной ему на площади Дзержинского.
