Ознакомительная версия.
Постепенно в свободной продаже стали появляться и другие продукты, в первую очередь благодаря восстановлению традиционных звеньев торговых сетей в городах – частных магазинов и лавок, а также рынков. Городской обыватель в массе своей воспринимал это как привычную норму. А.П. Платонов так описывал впечатления героя своего романа «Чевенгур» (1926–1929) Дванова, возвратившегося в родной город в разгар нэпа:
«Сначала он подумал, что в городе белые… Около вокзала – на базе губпродкома – висела сырая вывеска с отекшими от недоброкачественной краски буквами. На вывеске было кратко и кустарно написано:
“ПРОДАЖА ВСЕГО ВСЕМ ГРАЖДАНАМ.
ДОВОЕННЫЙ ХЛЕБ, ДОВОЕННАЯ РЫБА,
СВЕЖЕЕ МЯСО,
СОБСТВЕННЫЕ СОЛЕНИЯ”
Под вывеской малыми буквами была приписана фирма: “Ардулянц, Ромм, Колесников”.
Дванов решил, что это нарочно, и зашел в лавку. Там он увидел нормальное оборудование торговли, виденное лишь в ранней юности и давно забытое: прилавки под стеклом, стенные полки, усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых приказчиков вместо агентов продбаз и завхозов, живую толпу покупателей и испускающие запах сытости запасы продуктов»42.
Частник, быстро сориентировавшийся в новой ситуации, активно проявлял себя на потребительском рынке продуктов питания. Уже весной 1922 года наряду с булочными и кондитерскими стали открываться гастрономические, мясные, рыбные и прочие специализированные магазины и лавочки. К концу 1924 года петроградская губернская конференция РКП(б) вынуждена была отметить, что «частная торговля расположилась в Ленинграде во всех районах и охватывает своими щупальцами весь наш рынок»43. В провинции долгое время индивидуальный предприниматель нередко был главной фигурой в деле обеспечения населения едой. В Сибири, например, в середине 1920-х годов на каждые 10 тысяч жителей приходилась 31 частная лавка и только 5 кооперативных. При этом частник не гнушался использовать еще дореволюционную практику отпуска продуктов в долг своим постоянным покупателям; его магазины прельщали внешним видом витрин и режимом работы, удобным прежде всего для покупателя. В Иркутске, например, в 1924 году отдел местного хозяйства попытался ввести для всех торговых точек обязательный двухчасовой перерыв. Это вызвало бурю возмущения и потребителей, и хозяев44.
Ощущение возврата к дореволюционным нормам приобретения продуктов в городах еще больше усиливалось за счет возрождения рынков. К середине 1920-х в Ленинграде, например, было уже 43 рынка и базарных площадки. Наиболее крупные из них находились в Центральном районе. Это знаменитые Сенной, Апраксин, Мальцевский, Кузнечный, Андреевский и многие другие рынки. После запустения и разрухи времен военного коммунизма рыночные здания находились в плачевном состоянии, но за несколько лет нэпа они были постепенно восстановлены. Иногда это делалось за счет муниципальных средств, иногда на деньги арендаторов. В Москве бурно торговали на Сухаревском рынке, несмотря на то что в 1924 году его перенесли на новое место. Московская пресса периода нэпа часто описывало изобилие продуктов на «Сушке»: «Пройдите по продуктовым рядам. Молочные продукты: снежно-белая сметана, янтарный сыр, масло неуловимых оттенков белизны и желтизны. Знали ли вы, что яйца, собранные в таком большом количестве, могут создать симфонию оттенков и размеров? И свежее парное мясо меняет цвет рубина на гранат, а жир его светится каплями жемчуга. А груды овощей? Зелень лука и пурпур редиски, сотни оттенков зелени – какой художник нарочно подбирал эти тона? Вы видели зарезанную курицу? Но разве вы знали, что сотни их, сложенные вместе на прилавке, создают фантастическое геометрическое тело, дышащее живой теплотой?»45 Менее цветист, но более реален в описании уже киевского базара в 1925 году был белый эмигрант, ярый монархист В.В. Шульгин, тайно посетивший СССР в разгар нэпа. «Так я попал на второй базар, – отмечал мемуарист. – Этот был крытый. Тут больше продавалось всяких вкусностей. И мяса, и хлеба, и зелени, и овощей. Я не запомнил всего, что там было, да и не надо, все есть»46.
Рыночная торговля играла значительную роль в обеспечении горожан продуктами. В Ленинграде, например, даже в 1927 году 47 % молока, потребляемого жителями города, поставляли молочницы, торговавшие на рынках47. И это несмотря на то обстоятельство, что с 1922 года обыватель мог уже позволить себе при приобретении продуктов выбирать между рынком, государственным магазином и кооперативом. Потребительская кооперация в годы нэпа развернула целую сеть торговых организаций в городах. Историк И.М. Дьяконов вспоминал о Ленинграде 1926 года:
«Во всех помещениях магазинов, что побольше, прочно утвердились районные кооперативы. У нас на Петроградской стороне, куда ни кинь взор, видишь синие вывески с большими белыми буквами, подведенные красным:
Петрорайрабкооп.
А по бокам, на вертикальных вывесках, покупателю обещают “мясо, рыбу, зелень, дичь” или “гастрономию, бакалею, колониальные товары”»48.
Кооперативная, государственная и частная торговля находились в состоянии постоянной войны друг с другом. К этому побуждала необходимость выживать в условиях конкуренции. Способы конкурентной борьбы использовались самые разнообразные, вплоть до доносов. Сама же власть часто меняла свою тактику в течение нэпа. Ее нормативные суждения находили свое выражение в урезании денежного и товарного кредитования частной торговли, в увеличении налогов и установлении жесткого контроля над деятельностью частников. Можно обнаружить и любопытные нормализующие документы, демонстрирующие приоритеты идеологических структур в сфере обеспечения населения продуктами питания. Так, в августе 1924 года бюро ЦК ВЛКСМ разработало специальный опросник для проверки политико-бытовой ориентации комсомольцев, у которых, в частности, выясняли: «Где ты должен покупать продукты – в государственном магазине, в кооперации или у частного торговца? Что важнее для нас – развитие кооперации или частной торговли?»49 Однако в реальной повседневности создавалась норма свободного выбора места приобретения продовольствия. Нетрудно догадаться, что тот же процесс развивался в годы нэпа и в области приобщения населения к питанию в общественных заведениях. И хотя такие практики не были всеобъемлющими в российской городской действительности до революции, наличие их культурного следа новая власть пыталась развить и использовать в своих целях, тем более что домашняя кухня в раннебольшевистском дискурсе расценивалась как некая патология и рассадник буржуазных ритуалов еды.
С введением нэпа стала быстро сворачиваться система коммунального питания. Являясь на самом деле способом распределения, она не могла существовать в условиях возрождающихся товарно-денежных отношений. К июню 1921 года количество коммунальных столовых с их жалким ассортиментом в Петрограде, например, сократилось в шесть раз50. Почти одновременно власти разрешили открытие частных заведений общественного питания. Число их стремительно росло. В середине 1920-х годов даже в таком сравнительно небольшом городе, как Петрозаводск, работали частные рестораны «Триумф» и «Маяк», а также заведение в Летнем саду. Они отличались высокими ценами, так как облагались большими налогами, часть которых в 1925 году была использована на содержание карельских студентов, обучавшихся в Москве и Ленинграде51. И, конечно, особенно активно сеть частных заведений общественного питания росла в Москве и Петрограде. В городе на Неве уже в 1923 году работало 45 ресторанов. В большинстве своем это были небольшие заведения, часто украшенные забавными вывесками. Немецкий философ В. Беньямин, посетивший Москву зимой 1926–1927 годов, писал в своем дневнике: «13 декабря. Здесь, как и в Риге, существует прелестная примитивная живопись на вывесках… Перед турецким рестораном две вывески, как диптих, на которых изображены господа в фесках с полумесяцем за накрытым столом»52. Обилие довольно приличных заведений общепита поразило Беньямина. На страницах его короткого дневника часто встречаются описания то кондитерской, где «подают взбитые сливки в стеклянных чашах» и безе, то французского кафе в Столешниковом переулке, то облицованного деревом зала гостиницы «Ливерпуль»53. Информацию такого характера можно встретить и в заметках Шульгина, побывавшего в Киеве, Москве и Ленинграде в 1925 году. Он также обратил внимание на то, что именно частные заведения общественного питания в СССР стали институтами, где сохранялись и развивались традиции отношения к еде как к эстетическому удовольствию. Зайдя в один из ленинградских ресторанов, Шульгин будто на мгновение оказался в дореволюционном Петербурге: «Я вошел в знакомый вестибюль, посмотреть на аквариум, в котором плавали, очевидно, те же самые рыбки, что и десять лет тому назад, по крайней мере мне показалось, что узнал одну стерлядку. И поднялся в кабинеты. Гражданин лакей весьма предупредительно провел меня в оставленную для сего комнату. Через несколько минут собрались все, кому полагалось, принесли закуски и карточку, причем лакей, как и в бывалое время, почтительно-уверенно склонившись, ласковым басом уговаривал взять то или это, утверждая, что сегодня “селянка оченно хороша”»54. В меню частных ресторанов названия блюд, как и до революции, писались по-французски: тюрбо, суп а-ля тортю, каша а-ля рюсс. Эту деталь подметил писатель Ю.П. Герман в романе «Наши знакомые», первая редакция которого была создана в середине 1930-х годов.
Ознакомительная версия.
