— Ах... Твои информаторы ни черта не стоят. Ловят то, что сверху плавает... Узнали откуда все это идет?
— Оттуда, господин комендант, из Москвы. Наши люди ходят к немцам и у них слухают Москву. Радио же!
— Они «слухают», а мы, Нечипорчук, ушами хлопаем
Милославский отвернулся к окну, несколько секунд молчал, затем спокойным тоном добавил:
— Ладно. Подготовь подробную информационную сводку для эм-пи[1] и организуй мне встречу с Гаремским.
Тусклое осеннее солнце подходило к полудню. Все на работе, готовятся к обеду. А Сергею спешить некуда. Вот уже пять недель, как его выгнали с работы. Когда Сергей вошел в кабинет управляющего, Биндер встретил его с нескрываемым злорадством.
— А, победитель пришель. Ви, господин Пронькин. есть русский, вы есть победитель. Вы можете просить все, что надо.
— Мне передали, господин управляющий, что вы велели зайти...
Лицо Биндера сделалось сразу таким, каким оно было всегда — жестким, беспощадным. Улыбка исчезла.
— Я должен объявить вам, господин Пронькин, ви есть уволен. Большевик-агент не может работать наш завод.
— Но что мне делать, куда пойти? — вырвалось у Сергея.
— Завод не есть... — Биндер поднял глаза к потолку, прищелкнул пальцами и, наконец, произнес по слогам — бла-го-тво-ри-тель-ный организацион. Нам красный пропаганда не надо...
Сергей стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он понимал — надо уходить, разговор бесполезен. Биндер по-своему рассудил колебания Сергея. Подошел вплотную и стоял, слегка покачиваясь, заложив руки за спину.
— Я могу оставить вас здесь, если вы публично будете просить прощенье...
Сергей напряженно думал о том, какое принять решение. Между тем Биндер продолжал:
— Ваша судьба — ваши руки...
— Что я должен сделать?
На лице Биндера опять появилась противная улыбка.
— Ви дольжен публично стать передо мной колени и говорить: господин Людвиг Биндер, я вас оскорбил, назваль плохим словом. Ви есть хороший человек. Я есть зер шлехт человек. Прошу прощенья.
Сергей чувствовал, как вспыхнуло его лицо. Встать перед этим негодяем на колени! Ни за что! Встать на колени перед убийцей, перед этим гнусным немцем? Этого он никогда не сделает, даже если ему будет в сто раз труднее, чем сейчас.
— Нет, — выдавил он сквозь зубы, — такого сделать я не могу... Давайте расчет.
— Ви есть дерзкий... Ви есть коммунист. — Он быстро вернулся к столу. Вытянутой рукой Биндер показывал на выход.
— Ви больше не нужен, иди! Ваш заработок есть штраф за оскорблений... Уходить! Шнель, шнель!
Сергей медленно повернулся и вышел.
...С тех пор прошло пять недель. И вот он один валяется в холодной комнате, на чужой жесткой кровати. А где-то за тысячи верст отсюда спокойно живет его Беспаловка, растянувшаяся вдоль тихой речки. Его село знаменито на всю страну: нигде не выращивают столько сортов замечательного лука, как в Беспаловке. Когда там организовалась коммуна, отец Сергея был чуть ли не первым председателем. Но жизнь его оборвалась рано: сибирская язва скосила крепкого, как дуб, мужика, оставив сиротами троих детей. Самому старшему — Сергею едва исполнилось тринадцать. После семи классов школу пришлось оставить. Годы тяжелые, мать не могла прокормить семью. Стал Сергей выращивать горький лук. А ведь все думали, что он станет поэтом — со школьных лет писал стихи. Потом служба в армии, война... В начале все шло правильно, а в мае сорок второго года большая группа советских солдат попала в окружение. Сергей вместе с другими оказался в плену. Не успел спрятать комсомольский билет и орден Красной Звезды, их отобрали немцы. Началась страшная жизнь: из одного лагеря гнали в другой. Полтава — Белая Церковь — Шепетовка — Люблин, наконец, Пулава. До нее дошли только самые сильные и здоровые. С осени сорок второго в лагере, где он содержался, стали появляться какие-то русские, одетые в немецкую форму. Они трепали, что Красная Армия разбита наголову, предлагали вступить в изменческую «Русскую освободительную армию». Но никто в эту армию не пошел. Не могли пойти против своей Родины. Немцы поняли это, изменили тактику: всех военнопленных выстраивали, запугивали всяческими ужасами, которые будут с ними, если они не захотят воевать против Красной Армии. А затем подавали команду: «Кто отказывается вступить в РОА, три шага вперед!» Для тех, кто не хотел стать изменником, эти три шага были последними в жизни. А тех, кто оставался в строю, объявляли «добровольцами».
Так Сергей Дмитриевич Пронькин стал солдатом «Русской освободительной армии».
В августе сорок третьего года Сергея повезли в Северную Францию возводить знаменитый «Атлантический вал» Гитлера. Менее чем через год эта самая «Атлантическая оборона» рассыпалась от первых ударов союзных войск. Пронькин снова отступал, теперь уже на восток. После многих злоключений он сдался в плен американцам. Все чаще приходили мысли о возвращении на родину, но его цепко держал на чужбине страх. «Ну, допустим, вернусь я домой, — думал он в бессонные ночи. — Родные, соседи сразу же спросят: — Где, Сергей, был ты всю войну? Отсиживался в плену? Да не просто отсиживался, а и помогал фашистам: поступил в изменники, строил фашистам оборонительные укрепления. Кого хотел поставить над нами? Царя, белогвардейского генерала, гитлеровского наместника?» Что отвечу на эти слова? Как буду смотреть людям в глаза? Нет. Лучше умереть на чужбине, чем такой позор!»
У Пронькина трусливо исчезали думы о родной земле. А тут еще в лагерь зачастили так называемые русские солидаристы. Они всячески раздували эти панические настроения, приводили подкупленных «очевидцев», а те, захлебываясь, болтали о «страшных издевательствах» над теми, кто вернулся домой из плена.
Так было, а теперь вот...
Пять недель — небольшой срок. Но прожить пять недель без работы, без своего куска хлеба! Да еще комендант гонит из общежития, грозится судом. Что делать? Спасибо Иннокентию и Николаю, Люсе: они делятся всем, но ведь это не может продолжаться бесконечно. Несколько раз удавалось немного подработать: чистил хлев, вывозил навоз у бауэра из соседнего хутора. А на постоянную работу никуда не берут, хозяевам известно, что он уволен за непочтительность и дерзость.
А вот Нечипорчук, вражина, живет припеваючи: завел такое хозяйство — куркуль да и только. Ходит да посмеивается: «Умный живет за счет дурака, а дурак за счет своих мозолей».
Как-то Сергей вот также валялся на кровати в тяжелых раздумьях. Что делать? Куда пойти? Вдруг в комнату бочком шмыгнул тот человечек, который недавно так бойко болтал в столовой о каком-то Народно-трудовом союзе. Помнится, комендант называл его Гаремским.
Присел на кровать, участливо повздыхал, мол, наслышан о бедственном положении Пронькина и вот решил помочь ему как своему соотечественнику. Говорил он скороговоркой, в глаза не смотрел, беспокойно крутил головой на тонкой цыплячьей шее.
— У меня есть хороший приятель, — тараторил Гаремский, — он обещает устроить тебя на хозяйственную работу в американскую воинскую часть...
Предложение работать было заманчивым, но кто его знает: Пронькин слышал от кого-то, что такие вот гады заманивают доверчивых в шпионы. Как бы тут не попасть из огня да в полымя. Гаремский учуял его нерешительность, сообразил, что пришел рановато, плод еще не созрел. Он так же неожиданно, как и появился, исчез, пообещал заглянуть в другой раз.
Под вечер Сергей направился в сторону хутора Гельмута Шиммеля, очень ему хотелось встретиться с Люсей Гурьяновой, работавшей там дояркой.
«Чего бы ей не вернуться на Родину», — рассуждал про себя Сергей по дороге на хутор, — не одну же ее угнали на немецкую каторгу. Теперь, после того, как Гитлеру давно уже пришел капут, пора бы подумать о своей судьбе. Другие-то давно, наверное, дома... А тут терпи всякое... — он вдруг остро почувствовал притихшую было ревность. — Милославский за ней волочился, подарки навязывал, паразит. — И тут неожиданно пришла новая мысль: если Люся соберется на родину, я от нее не отстану, вдвоем махнем, а там будь что будет.
Люся и Сергей познакомились года два назад, давно бы поженились, да разве в этой проклятой неволе наладишь добрую семью.
В условленное время они выходили навстречу друг другу, никакая погода их не страшила. И на этот раз Сергей издали заметил Люсю. Они уселись в леске под елью. Сергей рассказал ей о своей встрече с Гаремским, она разделила его опасения: лучше уж дождаться давно обещанного для Сергея места у Шиммеля. Тогда и поженятся.
Неделю назад случилось несчастье: кряжистое бревно, скользнув по мокрым брусьям, придавило Огаркову ногу, оказалось, треснула кость. Его оттащили в лазарет, ногу загипсовали.
Иннокентий теперь ходит на работу один. Правда, на лесозаводе работают и русские, и украинцы, но ни с кем из них Каргапольцев не завел дружбы. И странное дело, за четыре года работы на заводе Иннокентий по-настоящему привязался не к кому-нибудь, а к немцу-механику Рудольфу Нейману. Этот пожилой сердечный человек чем-то напоминал ему отца. Он даже сам порой удивлялся: поди ж ты, даже в этой проклятой стране, оказывается, есть такие добрые люди.
