На этом моя работа в «зондеркоманде» кончилась, и я снова очутился в лагере, на сей раз — в Дахау. Тут меня и освободили союзники. Вот и все. Ни слова не прибавил и ничего не утаил.
— Да-а, — протянул Нейман. — Да-а... — Он сходил на кухню, принес две бутылки пива. — С одной стороны, выходит, большого ущерба своей стране ты и не причинял, а с другой — попробуй-ка доказать, что такое сотрудничество с фашистами выглядело так, как ты рассказываешь.
— В этом все дело. — Иннокентий сжал голову обеими руками. — Я все время представляю себе: приезжаю на родину и меня спросят: чем я занимался в плену. Врать я не умею, скажу правду: поступил в РОА, учился в их проклятой школе, работал в «зондеркоманде». Так ведь?
— Да, так. — Рудольф мелкими глотками отхлебывал пиво. Он сосредоточенно, в глубокой задумчивости, вертел стакан и вдруг улыбнулся: — Значит, надо пока принимать другое решение. Надо тебе, друг, делами смыть черную тень, которая на тебя упала.
— Ха, — тоскливо усмехнулся Иннокентий, — но ведь для этого нужно выбраться на родину, объясниться. И хорошо если не арестуют. Я бы, конечно, сумел доказать, что не потерянный для Родины человек. Замкнутый круг у меня. Не разорвешь.
Иннокентий безнадежно махнул рукой, допил стакан.
— И заколдованный круг можно разорвать.
Иннокентий вопросительно поднял глаза.
— А почему бы тебе не доказать свой патриотизм здесь?
— Как доказать? Вместо ста бревен вытаскивать двести, что ли?
— Слабо соображаешь, — то ли пошутил, то, ли пожалел его Нейман.
— Где уж мне...
— Ну вот, и обиделся.
Наступило неловкое молчание. Рудольф сделал несколько глотков и отодвинул стакан.
— Я тебя слушал, теперь ты меня послушай. Тебя когда-нибудь пытались перетянуть на свою сторону проходимцы из эмигрантских организаций? Знаю, пытались. А ты что?
— Иногда уклонялся деликатно, иногда посылал к ихней матушке.
— Ты знаешь, чем они здесь занимаются?
— Приблизительно.
— Так вот, слушай. Эта банда злейших врагов русского народа на корню скуплена американской разведкой. Их подлые дела вредят не только русским, но и нам, немцам: они сеют ядовитые семена вражды между народами. Бессовестное подстрекательство, непрерывные провокации — вот их род занятий. Во главе этих эмигрантских «союзов» стоят международные шпионы. Народно-трудовой союз, например, возглавляют типы, которые никогда не жили в России, а выдают себя за представителей русского народа. Такая же картина в ЦОПЭ[2] и других эмигрантских организациях. Я, разумеется, исключаю прогрессивные, так вот, — Нейман заговорил горячо, — каждый честный человек не может быть равнодушным к их подрывным делам.
— Ну, допустим... А дальше что?
— Надо все продумать... Тут самое главное — найти верное решение... Я полагаю, что лучше всего бить их изнутри: пробраться в их паршивую шайку, а потом...
— Стоп! — Иннокентий жестом руки остановил Рудольфа. — Последние дни к нам заходил некто Гаремский. Называет себя представителем Народно-трудового союза, уговаривал примкнуть к этой организации. Мы его стараемся избегать, а он нахальный...
— Вот и воспользуйся.
Иннокентий круто обернулся.
— Позволь, позволь, дорогой Рудольф... А что подумают мои друзья Сергей и Николай, когда узнают, куда я метнулся?
— Друзья, говоришь? Надежные?
— По-моему, да.
— А точнее?
— Вполне надежные.
— Тогда откройся, объясни им истинную цель твоих намерений... Только, — Рудольф на минуту задумался, — только обо мне — ни слова. Решение ты принял сам.
Рудольф и Иннокентий поглядели друг на друга и весело рассмеялись: очень уж хорошо они поняли друг друга!
Через месяц Николая Огаркова выписали из больницы. Нога еще болела, он ходил, прихрамывая. Медсестра, пожилая украинка, поздравила с выздоровлением и велела зайти в канцелярию лазарета за документами. Там хозяйничал щупленький бухгалтер Иван Анисимович, мужичонка с морщинистым бабьим лицом. Он сердито взглянул на Николая поверх очков и произнес скрипучим голосом:
— Господин Огарков, с вас причитается за лечение и харчи сто марок... Сейчас внесете или в рассрочку?
— Придется в рассрочку.
— Значит, жить не умеете, господин Огарков. Алексея Семеновича знаете? Не знаете? Ай, ай, ай... На войне он был санитаром, не велика, кажись, фигура. А вот приобрел документик и пожалуйста: лечит венерических, делает аборты. Бо-ольшое состояние нажил! А твой друг Каргапольцев, говорят, диплом до войны получил, верно? — Не дожидаясь ответа продолжил: — Бревна-то ворочать и без диплома, поди, можно... Работа дураков любит.
Николая больно задели эти слова, он бросил в ответ:
— Ну ты, хорек облезлый. Выписывай счет, будешь еще тут поучать.
— Гнида большевистская! — взвизгнул бухгалтер. — Здесь тебе не колхозное собрание!
Николай плюнул и, резко хлопнув дверью, вышел из канцелярии, не получив ни счета, ни документов.
Он переоделся, надел свой серый в крупную клетку костюм, поношенную шляпу.
Шел мокрый снег, холодный ветер пронизывал до костей. Николай поднял воротник пиджака, глубоко надвинул шляпу, но теплее от этого не стало.
В комнате Огаркова все было по-старому — пусто. Денег — ни пфеннига, как быть дальше? Последние месяцы Сергей не работал, жили втроем на два жалованья, а теперь и он не скоро получит. Да еще счет из лазарета...
Вошел Иннокентий. Товарищи крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Начались расспросы, обмен новостями.
— Садись, поедим. — Иннокентий загремел мисками, стал собирать на стол, поставил на электроплитку вчерашний картофельный суп
Огарков чувствовал себя неловко, что оказался в таком положении. Чтобы как-то отвлечься от дум, спросил:
— Как дела у Сергея?
— Сергей теперь плюет на всех биндеров, милославских и нечипорчуков... Устроился у Шиммеля. Скоро они с Люсей получат комнатку и поженятся. Теперь за тобой дело, Николай. Ищи невесту.
— Нет, Иннокентий, никакой свадьбы у меня никогда не будет.
— Ну уж!..
— Страшная история, Кеша.
Николай подошел к окну, постоял, поглядел, как на улице падал мокрый снег.
— Ты один на всем белом свете, от кого у меня нет секретов...
Иннокентий сел к столу. Николай повернулся к нему, опершись руками о подоконник.
— Поклянись, что не выдашь.
— Клянусь! — просто и серьезно сказал Иннокентий.
— Слушай тогда... После побега из учебного лагеря Травники меня поймали. Я заметал следы: выдал себя за военнопленного, бежавшего из лагеря. Назвался чужой фамилией. Долго допрашивали, пытали — ты ведь знаешь, как трудно провести гестапо. В общем, я запутался. Тогда они объявили, что я русский шпион, переброшен с заданием. Мне грозила смерть. Принудили рассказать правду. Гестаповский офицер, не скрывая, посмеивался: «Не захотел быть вахманом, найдем для тебя работу полегче».
Так... Седьмого ноября сорок третьего года привезли меня сюда, в экспериментальный лагерь «Пюртен-Зет». Он и тогда так назывался. Эксперименты... Лаборатория... Опыты... Можно было подумать — научное учреждение... Люди в белых халатах... А, оказывается, эти самые эксперименты и опыты проводились на живых людях!
Со мной в одной комнате жил пермяк. Борода крученая, усы, как у генерала Городовикова. На голове — копна волос. Ему прописали какие-то таблетки, желтенькие такие. И все: на нем не осталось пи одного волоса. Голые веки, даже брови повылезли...
А то был казах — здоровенный, веселый, так ему сделали несколько уколов. На третий день у него так распух язык, что не вмещался во рту: ходил с высунутым, словно собака в жаркий день.
Еще были опыты: внутренние органы, железы пересаживались людям от животных. Каждый день смерти в страшных муках...
Я все видел, все понимал. Ждал своей участи, готовился к самому страшному. А они мне такое придумали — до сих пор холодею от стыда, от ужаса.
Огарков вновь подошел к окну, повернулся к Иннокентию спиной, глухо проговорил:
— Подохнуть бы!
Лицо его было искажено, по щекам текли крупные мужские слезы. Он не стыдился слез. Вдруг уткнулся в подушку, его затрясло, словно в лихорадке.
Иннокентий неумело пытался успокоить друга. Успокоить... Разве есть такие слова, которые могли бы вернуть покой в истерзанную, оплеванную душу Николая?
Приближались рождественские дни. Огромные ели, отягченные мягким пушистым снегом, сверкали в лучах декабрьского солнца. Все кругом дышало покоем.
Грустные и радостные чувства охватили коменданта лагеря. Константин Витальевич Милославский размышлял о сущности бытия.
— От судьбы никуда не уйти, — думал он. Словно во сне вспоминалась Одесса... — Кто думал, что немцы так быстро покинут ее? Ведь Одесса была уже в глубоком немецком тылу, войска Гитлера находились на Волге, на Кавказе... И ничего уже нет — ни победоносных немецких войск, ни самого Гитлера.
