— Что значит, угадают диагноз?! Есть же симптомы, анализы, исследования. Медицина, кажется, наука точная.
— Наука-то точная, да люди неточные. От чего лечить привыкли, то и пишут. А то и вовсе, что в голову взбредет.
— А вы… как же вы узнали, что у меня именно кишечная палочка? Вы что, прямо здесь анализы делаете?
— Здесь не делаю, если надо, в город посылаю. Кроме анализов, столько всего еще есть. Организм — штука хрупкая, но о-очень подробная. При разных хворях и картина болезни разная. Как ты дышишь, как сердце стучит, какой цвет в глазах, чем кожа пахнет. Много всего! Если сразу приметишь, то будет человек и жив, и здоров — без всяких лекарств. А химия эта вся, таблетки-уколы — от них и здоровью вред, и на карман убыток.
— Значит, вы по приметам диагноз ставите?
— Вот именно, по приметам.
— А … почему вы так уверены… что приметы правильные? Или этому в институте тоже учат?
— Врач сам учится — у природы в первую голову.
— А во вторую?
— Во вторую — у людей, которые тоже природа.
— У людей в смысле — пациентов?
— Нет, сперва у тех, кто сам лечить умеет. И в институтах такие попадаются. А прежде всего человек у себя учится, и у предков своих. Я в седьмом поколении лекарка. У нас в роду все врачевать умели. Дед мой в конном полку служил в первую германскую — так в его сотню никогда фельдшера не ездили. И раненых там было меньше всего, и ни тифом не болели, ни чем другим. За два года боев не помер никто! Знаешь ведь, какой лекарь самый лучший?
— Какой?…
— У которого пациенты не болеют. Да только мало таких… И не потому что медицинская наука штука трудная. Не труднее других! Просто невыгодно быть хорошим врачом: больные, какие ни есть — бедные, богатые — все денежку несут.
— Я с этим согласна, но как же может так быть, что у врача больные не болеют?
— А вот так, — в синих глазах знахарки мелькнула голубым светом молния. — Ты про Казачий Спас слыхала?
— Слыхала… вернее, читала. Но это же… — приходилось выбирать слова, чтобы не обидеть хозяйку. — Из области легенд, что ли.
— Давай, давай, продолжай! Не бойся — не обижусь. Какие сказки про Казачий Спас читала? Где? У кого?
— Ну… Казачий Спас это какое-то волшебное слово, или молитва? Кто его узнает, тот овладеет чудесным боевым искусством, наподобие того, каким владеют Шаолиньские монахи? И тот в огне гореть не будет и в воде не утонет, того ни пуля ни сабля не возьмет? Будут стрелять в него, а пуля сквозь пройдет и вреда не принесет, кинжалом ранят, а рана сама по себе тут же затянется? Как сейчас про суперменов кино снимают, так раньше про Казачий Спас легенды складывали… Я не очень сильна в этой области, это фольклор, а я археолог, народные предания для меня постольку поскольку. Да и, по-моему, научной литературы на эту тему нет. Разве в романах на казачью тему про это пишут, но и то непонятно — то ли правда оно, то ли так… вымысел полухудожественный.
— Кто говорит про это и пишет, сами не знают, о чем судят. Не посмотревши в святцы, да бух в колокол! Казачий Спас, доня, это справная жизнь, только и всего.
— Как понять — справная?
— Правильная, хорошая, счастливая. В человеке Богом так устроено, что он сам может справляться и с болезнью, и с бедностью, и с диким зверем, и с лихим человеком. Надо только понять это Божье устройство и наперекор творения не идти. А что там про волшебные слова и про боевые искусства пишут — так это действительно вымысел. И знаешь, кто про это вымышляет? Те, кто ни в жизни казачьей, ни в природе человеческой ничего не разумеют.
— Да вроде пишут-то те, кто казачеством всерьез интересуется… Отчего же не разумеют?
— Оттого что казаки — не духи бесплотные, такие же человеки, как и все, из мяса да кровей. А пуля сквозь человека без вреда никак не пройдет. И рана кинжальная — если затянется, то не сразу, да и не всякая рана. Кто в сказки эти верил и на чудеса надеялся, первыми на тот свет отправлялись. Да к счастью мало таких было. Ежели каждый, на волшебство уповая, стал бы под пули лезть, то жили б тут не люди русские, а турок и черкес. Настоящий воин не тот, кто впереди на белом конике скачет, а тот, кто без битвы обойтись умеет. Искру туши до пожара, беду отводи до удара!
— Значит, Казачий Спас это вроде как умение избегать опасности?
— Это умение жить так, чтоб опасностей не было.
— Ну, без опасностей в нашей жизни вряд ли прожить можно. Если только под стеклянным колпаком.
— Эх, доня… Под стеклянным-то колпаком тебя враз опасности и накроют. Жизнь это воля! Простор человеку дан — поля и степи, города и дороги, реки и моря… Небеса высокие и дом родной. Это радость бытия, воздух жизни! Живи-твори, дыши полной грудью! Но Божий закон — закон творения — соблюдай. Тогда и силы в тебе будут, и здоровье крепкое, и ум ясный, и душа чистая.
— Значит, Казачий Спас — это закон мироустройства, соблюдая который, человек живет долго и счастливо? А можно ли этому научиться? Или это только для избранных?
— Научиться-то можно, а жить по нему — сложнее. Вот оттого и легенды, что всякий слыхал, а не всякий сумел. Всему виной леность душевная… — хозяйка поднялась и стала убирать со стола. — Ну, сейчас пойдем, я тебе травки с собой соберу. Сегодня отдохни, а завтра можешь продолжать занятия свои археологические. Да вперед руки мой!
Мария Сергеевна, во время беседы сидевшая тихо, срочно засобиралась домой. Мне же покидать удивительный дом никак не хотелось — слишком уж необычной была эта казачья знахарка, которой я была обязана своим скорым исцелением.
— Домна Федоровна… Я, если честно, работу свою уже сделала тут почти всю. Я ведь не копать приехала, так, на разведку только. У меня времени здесь — еще неделя. Можно я у вас поживу?
Хозяйка улыбнулась:
— Живи.
Зов ПутиКто не знает, как приходит беда — неожиданно, сразу, врываясь без стука? Это случилось с тобой? Мир твой пал в одночасье и словно хрустальный сосуд, разлетелся в осколки? И не склеить его, не вернуть… Нет пути, нет возврата, нет смысла; и ночует в душе только мрак безысходности…
Но в окно посмотри: Мир остальной так же цел, как вчера, и ходят там люди, и дети играют, и птицы поют. Значит, малый твой мир, умирая, Мир большой не разрушил, значит, далек Судный день? Пусть возврата к прошедшему нет, но впереди у тебя — целая вечность, пока существует Мир Божий.
Посмотри на себя, человек: как ты жалок, жалея себя, без конца вопрошая «за что?» Хочешь честный ответ? Обратись внутрь себя, и будь честен с собою, может, совесть твоя пробудится, и вместо жалоб покаяние ты к небесам вознесешь? И откроется небо тебе, и услышишь ты Зов, и увидишь ты Свет впереди, что осветит дорогу тебе, и Путь твой к духовной вершине. В этом светлом сиянии Любви Божества ты прозреешь, и окажется дно основанием, твердой землей, первой ступенью, от которой легко оттолкнешься и вверх устремишься. Так что встань и иди, даже если первый твой шаг на Пути будет болезненным и трудным. С каждым новым усилием — новую силу дает тебе Путь, два, три шага пройдешь — вдвое, втрое упрочится сила твоя; через сотню шагов станешь бодро шагать, через тысячу — Путь свой примешь в себя и в тебе воплотится он; тогда для человека другого (подобного тебе в твоем прошлом отчаянье) станешь ты Зовом Пути.
Мягкий голос позвал из уютного сна:
— Дарья, вставай, доча! Вставай, кромочка[1] моя!
Я открыла глаза. Передо мной в сумерках, разбавленных молоком зари, стояла Домна Федоровна:
— Здорово ночевала? Одевайся, пойдем.
— Слава Богу, — должный отклик на традиционное казачье приветствие стал для меня уже привычным. — А что так рано, Домна Федоровна? Дело какое-то есть?
— И дело, есть, и неча тебе дольше валяться. Ты же выспалась!
Это было правдой: сон улетел без остатка.
Я встала, оделась и уже направилась к рукомойнику во дворе (вообще-то в доме был водопровод, но мне нравилось умываться на улице: казалось, что колодезная вода, налитая с вечера и переночевавшая рядом с вином,[2] свежее и пахнет по-особому — росой и виноградными листьями). Но Домна Федоровна остановила меня:
— Не мешкай. Пошли, там помоешься.
Я была заинтригована. Куда это мы собрались на рассвете, не позавтракав и не умывшись?
Мы молча вышли из дома и, пройдя через баз[3] (знахарка впереди, я чуть сзади), повернули к темнеющему саду. Ветви черешен, усыпанные тяжелыми крупными ягодами, почти лежали на земле. Вынырнув из садового сумрака, мы оказались за хуторской околицей. Перед нами раскинулся бесконечный луг, над которым далеко и низко висело рубиновое солнце. Мы шли по узенькой стежке, едва заметной среди цветов и трав. Было зябко, хотя в утреннем воздухе не чувствовалось никакого движения ветра; только цветки на высоких стеблях — белые, сиреневые, желтые — легко раскачивались от наших шагов. Сонно пели сверчки; вдруг показалось, что к их голосам присоседился еще один, утренний, звонкий, веселый, как валдайский колокольчик.
